Храни её

— Желание выйти из низкого сословия посредством знаний не предосудительно, — заметил он. — С другой стороны, присвоение чужого имущества, даже временное, наказуемо. Следовательно, содеянное должно быть наказано. — Последние слова он произнес громче, чтобы Гамбале расслышали как следует.

Супруги Орсини шепотом обсудили суровость приговора: сорок ударов дубинкой, по мнению маркизы и Стефано, или десять, по мнению маркиза. Я думаю, ему польстил мой интерес к его библиотеке. Он терпеливо собирал ее и регулярно пополнял с помощью книготорговцев со всех концов страны. По словам Виолы, сам он туда заходил лишь изредка. Но блистательные богатейшие семейства Генуи весьма серьезно относятся к размерам своей библиотеки.

Поскольку нельзя было проявить слабину при Гамбале, сошлись на двадцати ударах. На мне были только мокрые парусиновые штаны, облепившие ноги, и Стефано резко сдернул их. Виола послала мне жалкую, вымученную улыбку и отвернулась со слезами на глазах. Стефано сломал гибкую ветку, оголил ее, поплевал на руки и начал обрабатывать мне ягодицы и поясницу. К счастью, вокруг росли одни пинии, которые на розги совсем не годятся. Я вытерпел все не дрогнув, меня мучила другая, более коварная рана — сознание того, что мое тело выставлено на обозрение этого сельского Колизея, как будто оно уже не заплатило за все. Стефано нанес мне двадцать пять ударов, будто бы сбился со счета. Я не сводил глаз с дяди. Он торжествующе улыбался, по крайней мере поначалу. Потом его нижняя челюсть стала нервно дергаться. При последних ударах казалось, что бьют его самого. И вот все стихло: посткоитальная усталость. И всего-то, подумали все одновременно, надо бы побольше. Никто не двигался. Мне предстояло сделать первый шаг — уйти со сцены до того, как опустится занавес, и тогда зрители смогут с облегчением кашлять, чесаться, устраиваться поудобнее на местах вплоть до следующего акта.

Сжав челюсти, я подтянул штаны. Признаюсь, хотелось заплакать, хотя бы на секунду. Смейся, паяц, и тебе будут рукоплескать. Потом я натолкнулся взглядом на ухмылку Стефано и решил отомстить. Можно присоединиться к Гамбале, пырнуть ножом кого-нибудь из Орсини, срубить ночью их драгоценные апельсиновые деревья, отравить источник. Но Виола была права: этот мир мертв. Моя месть будет достойна двадцатого века, она будет местью современной. Я буду сидеть за одним столом с теми, кто меня отверг. Я стану с ними вровень. Если смогу, то выше. Моя месть будет не в том, чтобы убить их. Я просто посмотрю на них с улыбкой сверху вниз, как сегодня они смотрят на меня.

Не исключено, что мой жизненный путь по сути определил тот день, когда я показался в Пьетра-д’Альба с голым задом.

Одна из прекраснейших статуй всех времен — некоторые говорят, что самая прекрасная, — улыбается всем посетителям без исключения. И потому двадцать первого мая 1972 года она улыбалась Ласло Тоту, венгерскому геологу, который только пришел в Ватикан и теперь стоял перед ней. Немного странная сцена, и смотрят они друг на друга немного странно. Она как будто знает.

И его улыбка в этот день Пятидесятницы кажется все более странной, настораживает.

Трудно представить, что она была когда-то просто горой. Гора превратилась в каменоломню Польваччо. Оттуда взяли глыбу мрамора и доставили мужчине с суровым лицом, отмеченным дракой с завистливым коллегой. Человек, верный своим убеждениям, взялся за камень, чтобы высвободить скульптуру, которая в нем уже существовала. Так появилась женщина немыслимой красоты, склонившаяся над сыном — он распростерся в смертном сне у нее на коленях. Один человек, одно долото, один молот и шлифовальный камень. Так мало нужно, чтобы произвести на свет величайший шедевр итальянского Возрождения. Прекраснейшая статуя всех времен, что просто таилась в глыбе мрамора. Потом Микеланджело Буонарроти долго искал, старался изо всех сил, но больше ни в какой глыбе мрамора ничего подобного не обнаружил. Его последующие Пьеты похожи на черновые варианты первой.

Ласло все еще смотрит на «Пьету» в темноте базилики. Сегодня он хорошо одет — повод важный. Волосы до плеч приглажены, бородка причесана. Надо сказать, галстук-бабочка придает ему какой-то восторженный вид, он немного похож на поэта. Но он совсем не поэт. Он в Риме всего несколько дней. Несколько раз пытался добиться аудиенции у папы, но встретил со стороны Павла VI необъяснимую глухоту. Ласло хочет поделиться с понтификом важной информацией: он — воскресший Христос. Какой папа, достойный носить это имя, не мечтает услышать такое известие?

Он делает жест, который одни свидетели называют быстрым и внезапным, другие, наоборот, размеренно-неторопливым. Он достает из кармана кайло. Потом с криком: «lo sono il Cristo!» — бросается на статую, которая улыбается зрителям четыреста семьдесят три года подряд, скульптурную группу немыслимой красоты, и наносит ей пятнадцать ударов. Пятнадцать ударов, то есть проходит довольно долгое время, прежде чем ошеломленным свидетелям удается его обезвредить, и для этого нужно как минимум семь человек. «Пьета» Микеланджело теряет руку, нос, веко и получает множество сколов. Немногие в толпе нашли в себе силы броситься на преступника. Зато некоторые сообразили подобрать фрагменты пострадавшей статуи и унести домой. Кто-то потом одумался и прислал их назад, но большинство — нет.

Ласло Тот будет признан невменяемым и не понесет наказания, его экстрадируют, продержав два года в итальянской больнице. Дело закроют, во всяком случае для широкой публики. Но эксперты по-прежнему задаются вопросом: если человек принимает себя за Христа, то при чем тут нападение на «Пьету»? Папа проигнорировал Ласло, последний мог затаить на него обиду. Но мраморная Дева и ее мертвый сын не сделали ему ничего. Если, конечно, не считать, что перед нами творение абсолютного гения, стоящего гораздо ближе к Богу, чем когда-либо встанет Ласло Тот. Если только он не почувствовал эту нечестную конкуренцию, доказательство своего самозванства — ведь кто должен быть ближе к Богу, как не его собственный сын? — и не захотел уничтожить его.

Здесь начинается часть истории, неизвестная широкой публике. Внимание к делу постепенно ослабевает, — в конце концов, жертва сделана из камня, что тратить жизнь на чтение отчета о расследовании, особенно когда несколько высокопоставленных людей в Ватикане позвонили нескольким высокопоставленным людям в полиции и сказали, что некоторые страницы данного отчета совершенно не представляют интереса. Страницы, где говорится, что Ласло Тот не прибыл в Италию накануне, а находился в стране десять месяцев. И что он долго ездил по северу страны и посетил множество церквей вокруг Турина. Если приглядеться к маршруту его передвижений, становится понятно, что он ездил вокруг Сакры Сан-Микеле. Он как будто искал что-то, чье точное местонахождение было ему неизвестно. Как будто он тоже слышал о ней, о статуе, что вызывает такое смятение у всех, кто ее видит.

«Ватиканскую Пьету» полностью очистили и восстановили, сегодня надо ползать по ней с лупой, чтобы увидеть склейки. Теперь из-за венгерского геолога ею любуются только через бронированное стекло. Драма стала частью истории. Но наиболее осведомленные подозревают, что первоначальной целью преступника была не она. Что в своей попытке устранить все, что конкурирует с его притязаниями на божественный статус, Ласло Тот хотел расправиться с «Пьетой» Виталиани. И, не найдя ее, взялся за Микеланджело. За неимением лучшего.

Если это действительно так, если существует на земле произведение еще более божественное, чем произведение Микеланджело, то оно — мощное оружие. И люди из Ватикана, несомненно, думают: «Очень хорошо, что мы ее спрятали».

Нам с Виолой по пятнадцать. С нами Абзац и Эммануэле, им по восемнадцать. И есть еще, конечно, Гектор. Это наше время. Время юности с ее мечтами о легкости. Время расправить крылья.

Октябрь, но еще жарко. В воздухе чудится привкус соли. С моря дует либеччо, он взлетает по головокружительному откосу к стенам Пьетра-д’Альба, достигает обходной тропы, на которой мы стоим в нескольких сантиметрах от пропасти. Ночь пиратов и заговорщиков. Месяцы ночной работы, учебы, бесконечного терпения. Первый пробный полет нашего крыла. Я не позволил Виоле совершить пробный полет: слишком опасно; мы ругались в присутствии Абзаца. Последний очень волновался, наверное, боялся, что она обратится в медведицу. Но Виола не обратилась в медведицу и в конце концов уступила свое место другому. Потому что у нас есть Гектор. Смелый парень, неисправимый оптимист, всегда готовый прийти на помощь. Гектору ничто не страшно, даже прыжок с высоты в пятьдесят метров. Он под стать тем великим воздухоплавателям, что разгонят полусамолет-полуракету до скорости, в шесть раз превышающей скорость звука, и все это через неполных пятьдесят лет, в том же столетии. Всего пять десятилетий разделяют биплан Габриэле Д’Аннунцио и североамериканский ракетоплан Х-15. Век скорости! Футуристы оказались правы.