Храни её

— Так ты французик, малыш?

Мне не нравилось, когда меня называли французиком. А уж еще меньше — малышом.

— Сам ты французик, cazzino.

Карабинер чуть не подавился: cazzino было любимым оскорблением на задворках, где я рос, но карабинеры не для того идут служить в нарядной форме, чтобы их оскорбляли и сомневались в размерах их мужского достоинства.

Будучи грамотным специалистом, ingegnere достал из кармана материнский конверт и чуть подмазал заклинившие шестеренки. Вскоре мы пошли дальше. Я отказался сесть в фиакр и выбрал трамвай. Кармоне поворчал, сверился с картой, расспросил пару людей и выяснил, что трамвай высадит нас недалеко от нужного нам места.

Ерзая на деревянном сиденье, я проехал насквозь свой первый большой город. Я был счастлив. Я потерял отца и не знал, когда снова увижу мать, но да, я был счастлив и пьян от всего, что ждало меня впереди, от этой глыбы будущего, на которую еще предстояло взобраться и обтесать ее по себе.

— Скажите, синьор Кармоне…

— Да?

— А что такое электричество?

Он уставился на меня в изумлении, потом вроде бы вспомнил, что первые десять лет своей жизни я провел в савойской деревне и никуда из нее не выезжал.

— Вот оно, мой мальчик. — Он указал на фонарный столб, увенчанный красивым золотым шаром.

— Вроде свечки, да?

— Только никогда не гаснет. Это электроны, бегающие между двумя кусками угля.

— А что такое электрон? Вроде феи?

— Нет, это наука.

— Что такое наука?

Хлопья кружились в воздухе, легкие, как девичье платье. Ingegnere отвечал на мои вопросы терпеливо и без высокомерия. Вскоре мы проехали мимо огромного строящегося здания — Линготто [3] , где через несколько лет автомобили «Фиат» будут въезжать по спиральному пандусу на крышу и проходить первую обкатку после сборки на расположенном там треке. Настоящая Сакра-ди-Сан-Микеле [4] от механики! Пригороды редели, дороги уступали место колеям, и вот трамвай остановился в каком-то поле. Последние три километра пришлось идти пешком. Я благодарен этому Кармоне за то, что он доставил меня так далеко, несмотря на холод и непростое время. Мы шлепали по грязи, и я представлял себе, как глаза моей матери уже блекнут в его памяти, кажутся не такими фиалковыми. Но он не отступился отданного слова и привел меня к двери дяди Альберто.

3

Район Турина, где в 1923 г. открылся самый крупный завод «Фиат».

4

Знаменитое древнее аббатство, расположенное на горе около Турина, где, например, разворачивается действие романа Умберто Эко «Имя розы».

Пришлось долго теребить колокольчик и колотить в створку двери, прежде чем Альберто, в грязной майке, соблаговолил открыть. Те же мутные, испещренные красными прожилками глаза, что и у ingegnere: обоих роднила неумеренная любовь к винограду. Мать письмом сообщила ему о моем прибытии, так что особо объяснять было нечего.

— Вот вам новый подмастерье, Микеланджело, сын Антонеллы Виталиани. Ваш племянник.

— Не люблю, когда меня называют Микеланджело.

Дядя Альберто опустил на меня глаза. Я думал, он спросит, как тогда меня лучше звать, на что я бы ответил: «Мимо». Так меня всегда звали родители, и с этим прозвищем я проживу еще семьдесят лет.

— А я его не возьму, — сказал Альберто.

Я снова забыл одну деталь. А ведь это деталь важная.

— Не понимаю. Я думал, Антонелла… синьора Виталиани вам написала и все согласовано.

— Написала. Но такого ученика не возьму.

— И позвольте спросить почему?

— А мне не сказали, что он недомерок!

«C’e un piccolo problema» — «тут у нас небольшая проблема», — сказала наша соседка, старуха Роза, принимавшая у матери роды в ту ненастную ночь. Печка звякала дверцей, ветер гудел в трубе, от адской тяги краснели стены. Несколько местных матрон, собравшихся по случаю родин, а заодно и взглянуть на упругую молодую плоть Антонеллы, предмет вожделения их мужей, давно сбежали, крестясь и бормоча: «Il diavolo». Старуха Роза бесстрастно продолжала что-то напевать, вытирать матери пот и подбадривать. Холера, мороз, просто невезение — лишний стакан вина, выхваченный спьяну нож — забрали у нее детей, друзей и мужей. Она была стара, уродлива, ей нечего было терять. Поэтому дьявол ее не пугал — он умел распознать источник бед. И находить себе более легкие жертвы.

И потому она вырвала меня из чрева Антонеллы Виталиани и прокомментировала: «С’е un piccolo problema». Все упиралось в это слово — piccolo, и любой, кто увидел бы меня, сразу бы понял, что я останусь более или менее piccolo до конца своих дней. Роза положила меня на грудь измученной матери. Отец поспешно вскарабкался по лестнице. Роза потом рассказывала, что он нахмурился, увидев меня, огляделся, словно что-то искал — может, своего настоящего сына, а не этот полуфабрикат, — а потом покачал головой: «Ну что ж, бывает!» — как говаривал, обнаружив скрытую трещину в сердце каменной глыбы, от которой многонедельный труд разлетался вдребезги. На камень пенять нельзя. И мою непохожесть на других списали тоже на камень. Моя мать не сообразила, что надо беречься, таскала в мастерской огромные блоки, на зависть всем окрестным силачам. А расплачиваться пришлось бедняжке Мимо, если верить соседкам. Позже это назовут ахондроплазией. Напишут, что я человек с ростом ниже среднего, что, если честно, ничуть не лучше «недомерка» в устах дяди Альберто. Мне будут объяснять, что человек не сводится к росту. Если это правда, тогда что вы вечно говорите о моем росте? Я что-то не слышал, чтобы говорили о ком-то «человек нормального роста»!

Я никогда не держал зла на родителей. Может, камень и сделал меня таким, какой я есть, может, поработала какая-то черная магия, но за недостачу роста она отплатила сторицей. Камень всегда открывался мне, говорил со мной. Любой камень, хоть известняк, хоть философский камень, хоть надгробия, у которых я скоро лягу, чтобы слушать истории мертвецов.

— Уговор был другой, — пробормотал ingegnere, постукивая пальцем в перчатке по губам. — Досадно.

Теперь снег шел стеной. Дядя Альберто пожал плечами и хотел уже захлопнуть дверь у нас перед носом. Ingegnere успел вставить ногу. Он достал из внутреннего кармана своего старой шубы материнский конверт и протянул его дяде. В конверте лежали почти все сбережения Виталиани. Годы жизни на чужбине, годы тяжкого труда, продубленная солнцем и солью кожа, новый старт и годы мраморной пыли под ногтями, изредка — крупица нежности, от которой родился я. Вот почему эти засаленные мятые бумажки были так ценны. Вот почему дядя Альберто приоткрыл дверь.

— Эти деньги я должен был отдать малышу. То есть Мимо, — поправился инженьере, покраснев. — Если Мимо согласен отдать их вам, он будет уже не подмастерьем, а компаньоном.

Дядя Альберто медленно кивнул.

— Ну и компаньон.

Он еще колебался. Кармоне выждал до последнего, потом со вздохом достал из своего багажа кожаный футляр. Все в ingegnere было выношенное, штопаное, в эстетике уходящего времени. Но кожа футляра была новая, мягкая и словно хранила трепет прежнего своего хозяина — зверя. Кармоне провел по нему потрепанной перчаткой, открыл и неохотно достал трубку.

— Я отдал за эту трубку большие деньги. Она вырезана из корня верескового дерева, на котором, по легенде, сиживал Герой двух миров, сам великий Гарибальди, во время своей благородной безуспешной попытки присоединить Рим к нашему прекрасному королевству.

Я видел десятки таких трубок, их продавали в Эг-Морте глупым французам. Я понятия не имел, как эта очутилась в руках у Кармоне, как он попался на эту удочку. Мне стало немного стыдно за него и за Италию в целом. Он был наивным, щедрым человеком. Он дорожил трубкой и наверняка пожертвовал ею от чистого сердца, чтобы помочь мне, а не потому, что спешил домой или не хотел обременять себя двенадцатилетним парнишкой необычных размеров. Альберто согласился, и они закрепили сделку такой кислой самогонкой, что в воздухе засвербело. Потом Кармоне встал: «Ну, по последней, на посошок!» — и вскоре его шаткая фигура исчезла за снежной пеленой.

Он в последний раз обернулся, поднял руку в желтоватом сиянии умирающего мира и улыбнулся мне. До Абруццо идти далеко, он был уже немолод, время стояло суровое. Позднее я отказался от поездки на озеро Сканно из страха узнать, что там нет и никогда не было башни с шарикоподшипниковой опорой.

Я многим обязан так называемым пропащим женщинам, и мой дядя Альберто был сыном одной из них. Славная девка, которая без злобы и стыда ложилась под мужиков в порту Генуи. Единственное человеческое существо, о котором дядя отзывался уважительно, и тут его пыл граничил с благоговением. Но эта святая из портовых закоулков была далеко. И поскольку Альберто не умел ни читать, ни писать, его мать с каждым днем становилась все более мифологической фигурой. Я-то писал довольно сносно, и дядя, обнаружив это, невероятно обрадовался.

Дядя Альберто не был мне дядей. Нас не объединяло ни атома общей крови. Мне так и не удалось докопаться до истины, но, судя по всему, его дед был чем-то обязан моему деду — за что-то не расплатился, и моральное бремя долга передавалось из поколения в поколение. На свой извращенный лад Альберто был честен. Мать попросила его, и он согласился меня принять. Он держал небольшую мастерскую на окраине Турина. Жил бобылем, не тянулся к роскоши, и перепадавших заказов хватало на все необходимое для жизни, или хватало бы, если бы не приехал я. А все потому, что война, двигатель прогресса, — с восторгом встреченная разными сумасбродами, которые, кстати, не считали себя сумасбродами, а назывались поэтами или философами, — так вот война ввела в обиход материалы дешевле камня, легче и проще в производстве и обработке. Злейшим врагом Альберто была сталь, он материл ее даже во сне. Он ненавидел ее даже больше, чем австро-венгров или немцев. Какому-нибудь крукко, как там называли немчуру, еще можно было найти смягчающие обстоятельства. Их жратва, их нелепые каски с шишаками — немцам было от чего злобиться. А вот какого рожна строить дома из стали??? Посмотрим, кто будет смеяться последним, когда все рухнет. Альберто не понимал, что все и так уже рухнуло. И был отчасти прав в том, что здесь не обошлось без стали: из нее получались прекрасные пушки.