Храни её

Франко прислал мне один уцелевший экземпляр. Его обнаружат в моем чемодане под окном кельи, когда меня не станет. В том маленьком чемодане, с которым я приехал в Пьетра-д’Альба семьдесят лет назад.

В беседе с издателем я рассказываю: «Мой дядя Альберто не был большим скульптором. Поэтому я сам так долго делал очень посредственные вещи. Я верил, вторя ему, что важно найти правильный камень, и не прислушивался к единственному голосу, говорившему мне обратное. Не бывает правильного камня. Я это знаю, потому что потратил годы на его поиски. Пока не понял: нужно нагнуться и взять то, что лежит под ногами».

Старик Эмилиано, бывший каменотес, продал свою мастерскую Альберто за сущие гроши. Каждый раз, когда речь заходила об этой сделке, дядя радостно потирал руки. Он потирал их в Турине, потирал, пока добирался на место, он потирал руки, когда увидел Пьетра-д’Альба, мастерскую и сарай. И прекратил только в первую ночь, которую мы провели в новом доме, внезапно почувствовав, как к нему в кровать кто-то лезет и прижимается ледяными ступнями к ногам!

Альберто разрешил мне устроиться в сарае, что означало, что мастерская и смежная с ней спальня — его дом. Такой расклад меня устраивал: кто в тринадцать лет не мечтает спать на сене? Я прибежал на крик вскоре после полуночи. Альберто чуть ли не дрался с тем, кого я сначала принял за другого мужчину.

— Что ты здесь делаешь, гаденыш?

— Я Витторио!

— Кто-кто?

— Витторио! Третий абзац договора!

Я до сих пор слышу его испуганный голос, вихляющий между двумя регистрами: верх — низ — верх. Именно так он и представился: «Витторио, третий абзац договора». Грех было не превратить такую подачу в прозвище.

Абзац был на три года старше меня. В этом краю мужчин коренастых, держащихся поближе к земле, за которой всегда нужно было ухаживать, он выделялся ростом. Это было единственное, что оставил ему отец, заезжий шведский агроном, непонятно зачем явившийся в эти края. Он обрюхатил местную деревенскую девушку и, когда та сообщила ему новость, решил не задерживаться.

Нам потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что Абзац работал на старика Эмилиано и зимой спал в одной постели с хозяином. Тут поговаривали, что если человеку зимой предложить на выбор мешок золота или теплую печку, то он не всегда выберет золото. Тепло было редкостью и в доме, и сердцах. Но Альберто вообще не понимал, как это двое мужчин могут спать вместе, да он о таком и не слышал. Абзац пожал плечами и пообещал спать в сарае, что не понравилось дяде еще больше — он пожалел, что невнимательно прочитал купчую, полученную у нотариуса. Я не без ехидства напомнил ему, что он и не читает вовсе, и это его не обидело. Нотариус обязан был предупредить. Хотя сейчас он припоминает, мэтр Дордини, кажется, что-то говорил в тот вечер, когда дядя так нализался с парнями из плотницкой артели. Позже мы получили письменное подтверждение: Абзац был неотъемлемой частью имущества, проданного за гроши при условии, что юноша будет работать в течение десяти полных лет после подписания купчей — абзац номер три.

Я в жизни не встречал парня, столь бездарного в работе с камнем, как Абзац. Но он стал для нас ценным помощником. Впрягался в любую работу, получал гроши и в основном довольствовался кровом и пищей. Альберто даже как-то потеплел к нему, со временем сообразив, что получил еще одного раба, улучшенную версию меня — с нормальным телосложением, не такого ершистого и, главное, совершенно бесталанного.

Назавтра явилась целая процессия из подвод: в лиловых сумерках от лошадей поднимался пар. Они привезли из Турина все снаряжение Альберто. Возчики выпили с дядей и тут же уехали.

Мы были готовы принять первых клиентов. В деревне их изначально было только двое: церковь и Орсини. Альберто решил засвидетельствовать почтение обоим и стал думать, куда по протоколу следует явиться сначала: за каждой стороной стояли веские аргументы. Верх одержали Орсини. Церковь, на вкус Альберто, многовато говорила о бедности, дядя же постоянно твердил, что у него сплошные расходы, хотя явно врал. Мастерскую ему купила мать, сразу выдав всю сумму наличными, а нам он не платил вовсе. Итак, вскоре после заутрени мы явились к служебному входу на виллу — Альберто, Абзац и я. Нам открыла служанка, смерила взглядом нашу разномастную команду и только потом спросила, по какому мы делу.

— Я мастер Альберто Суссо из Турина, — сообщил мой дядя, усердно раскланиваясь. — Вы наверняка слыхали обо мне. Я купил мастерскую у старого Эмилиано и хотел бы засвидетельствовать почтение превосходнейшим маркизу и маркизе Орсини.

— Ждите здесь.

За служанкой пришел управляющий, затем было решено, что мы проходим по ведомству не управляющего, а секретаря маркиза; вскоре у проема появился и он. За каменной оградой сверкал зеленью сад и тускло поблескивал пруд в утренней дымке.

— Маркиз и маркиза ремесленников не принимают, — заявил секретарь. — Поговорите с управляющим.

Его высокомерие брызгами осыпало нас и дождем разлилось вокруг — то самое высокомерие, на котором, как грибы после дождя, множились во всем мире революционеры. Царство Небесное охранялось хуже, чем вилла Орсини. Меня совершенно не впечатлил секретарь герцога — я не отводил глаз от сада, где стояли статуи. Между двух статуй был натянут транспарант, такой же, как тот, что мокнул в деревенском фонтане, когда мы приехали. Слуги как раз его снимали.

— Праздновали день рождения?

Секретарь посмотрел на меня, выгнув дугою бровь:

— Нет, мы отмечали отъезд юного маркиза на фронт. Он убыл в свой полк во Франции, дабы прославить свой род и Итальянское королевство.

И тут я неожиданно заплакал. Секретарь и Альберто отпрянули: неизвестно, кто более был смущен и растерян, оба предпочли бы оказаться хоть под австро-венгерской шрапнелью в Капоретто. Даже Абзац, понемногу переходивший в лагерь взрослых и покидавший территорию детства, сделал пару шагов в сторону и теперь с внезапным интересом осматривал боковину портала. Служанка, встретившая нас, на мгновение забыла о протоколе. Она отодвинула окаменевшего секретаря и присела возле меня на корточки.

— Что такое, что случилось, малыш?

Я не обиделся, я догадался, что слово «малыш» относится к моему возрасту, а не к росту. Я понятия не имел, почему оплакиваю совершенно незнакомого мне человека. Что я знал в тринадцать лет о загнанной внутрь тоске? Я только и сумел пробормотать:

— Только бы он вернулся.

— Ну иди ко мне, — прошептала служанка.

Она прижала мою голову к груди, а грудь у нее была щедрая, и, стыдно сказать, мне полегчало.

Неделю спустя вся деревня торжественно явилась в церковь Сан-Пьетро-делле-Лакриме. Альберто непременно хотел присутствовать — полезно для дела, надо показываться на людях, но мы оказались в последнем ряду. В нефе толпились люди. Некоторые приехали из Савоны и Генуи. В первом ряду — Орсини. Сразу за ними — блистательные высокородные семейства округи: Джустиниани, Спинола, Гримальди.

Там был и юный маркиз, герой Пьетра-д’Альба, — в самом центре трансепта, овеянный славой, до которой ему не было никакого дела. Его отпевали. Когда я рыдал на корсаже у служанки, он уже два дня как погиб — двенадцатого декабря 1917 года. Погиб не на фронте, не во главе своей роты, штурмуя вражеский пост и захватив его ценой жизни. Нет, он погиб, как погибает большинство людей — глупо, в результате того, что сочли (когда армия через несколько десятилетий все же признала факт) крупнейшей железнодорожной катастрофой, когда-либо произошедшей во Франции.