Храни её

Итак, двенадцатого декабря, спеша явиться в Генеральный штаб и получить задание, он вместе с отрядом едущих в увольнение сел в поезд, следовавший из Бассано в Модане, а затем на ML3874 до Шамбери. На спуске из Сен-Мишель-де-Морьен паровоз не справился с составом длиной триста пятьдесят метров и весом пятьсот с лишним тонн стали и парнишек, радующихся возвращению домой на Рождество. Радость тоже весит немало, автоматический тормоз отключили: если что, затормозим вручную — но нет, не затормозилось. Вагоны сошли с рельсов, сплющились, наехали друг на друга, металлические балки толщиной в руку скрутило, как железную проволоку, и все загорелось. Юный маркиз, отброшенный ударной волной, был одной из редких жертв, найденных в целом виде. У остальных четырехсот человек плоть и сталь сплавились неразделимо.

И закружились в головах разные «а если бы» и «а вдруг», тщетно пытаясь распутать хитросплетения судьбы. А если бы юный маркиз не ушел на войну? В сиятельных семьях призыва в армию можно легко избежать. А вдруг бы он не сел в тот поезд, не спешил бы так на фронт? Но Вирджилио Орсини сел в тот самый поезд. И пошел на фронт добровольцем. Поэтому теперь его оставалось только оплакивать. Жители деревни, по крайней мере, плакали, Орсини же держались с достоинством, приспустив уголки ртов, как и положено, но высоко задрав подбородки и глядя вдаль, в будущее династии.

Зазвучал орган, и люди в мундирах понесли гроб к свету, толпа ожила. В тот день маленький рост, столпотворение и место в задней части церкви не дали мне увидеть ни единого представителя семейства Орсини, только какие-то черные фигуры вдали. Собравшиеся разошлись, и я, думая, что никого нет, задержался рассмотреть одну статую. Что-то притягивало меня к ней.

— Она тебе нравится?

Я вздрогнул. Дон Ансельмо, недавно назначенный приходской священник Сан-Пьетро, смотрел на меня горящими глазами. Едва сорока лет, уже лысеющий, он обескураживал пылкой верой и одновременно мягкостью, которые я встречал потом у многих священников.

— Это Пьета. Знаешь, что такое Пьета?

— Нет.

— Образ скорбящей Богоматери. Мать оплакивает своего Сына у подножия креста. Творение неизвестного мастера семнадцатого века. Так она тебе нравится?

Я всмотрелся в лицо матери. Я много видел грустных матерей, и не только свою.

— Так что же, мальчик мой? Ответь.

— По-моему, она не плачет. Прикидывается.

— Прикидывается?

— Да. И рука у Иисуса, вот в этом месте, слишком длинная. И плащ не должен свешиваться так низко, а то Богородица, как только встанет, наступит на полу, споткнется и упадет. Тут все неправда.

— Так ты тот маленький француз, что работает с каменотесом.

— Нет, падре.

— Ты не подмастерье у него?

— Подмастерье, только я итальянец, а не француз.

— Как тебя зовут, мальчик мой?

— Мимо, падре.

— Мимо это не имя.

— Микеланджело, но мне больше нравится Мимо.

— Что ж, Микеланджело, я думаю, что ты умный мальчик. Но, похоже, у нас тут имеется довольно серьезный грех гордыни. И даже кощунства: как можно предполагать, что Святая Дева запутается в плаще. Господь не подвергнет ее таким превратностям. Она благодать, а не несчастье. Как насчет исповеди?

Я с готовностью согласился, что, кажется, его удивило. Мать у меня исповедовалась по любому поводу, я тоже просился, но она считала, что я для исповеди слишком невинен. Чтобы не ударить лицом в грязь, я приписал себе некоторые грехи Альберто, невероятно ужаснувшие дона Ансельмо, но подарившие ему радость предстательствовать за меня перед Господом. Пока он отпускал мне грехи, я рассеянно думал об Орсини, гадая, как они могут выглядеть. Благообразны или, наоборот, уродливы. Они манили меня, я как будто уже угадывал за внешней строгостью хаос, вскипающий новый мир, готовый смести старый.

После исповеди Ансельмо вывел меня из деамбулатория через ризницу, которая сообщалась с барочным клуатром. В центре его находился сад, окруженный невысокой каменной стеной, едва вмещавшей пальмы, кипарисы, банановые деревья и бугенвиллеи. Колокольня, осенявшая этот маленький эдем, укрывала его зимой от ветра и летом — от солнца.

— Падре!

— Да?

— Что такое превратности?

— Случайные и непредвиденные обстоятельства, которые могут возникнуть в повседневной жизни.

Я сделал вид, что понял. За садом, у внешней стены монастыря журчал фонтан в форме раковины. Три херувима, каждый верхом на дельфине и с амфорой под мышкой, наполняли этот бассейн уже триста лет. Четвертый дельфин плавал без херувима. Ансельмо окунул пальцы в воду и осенил лоб крестным знамением.

— Здесь пролились слезы святого Петра, — пояснил он.

— Это правда его слезы?

Священник улыбнулся:

— Не знаю, но это точно единственный источник на плато. Без него не было бы Пьетра-д’Альба и фруктовых деревьев тоже. Так что перед нами своего рода чудо.

— А другие чудеса он творит?

— Пока не случалось. Попробуй.

Я опустил руку в воду — пришлось встать на цыпочки. Мое желание было банальным, нормальным, я не слишком в него верил, но как знать: я хотел бы вырасти. Ничего не случилось. Это было тем более несправедливо, что в то же самое время австриец (то наш есть враг) по имени Адам Райнер [6] готовился пережить ту самую трансформацию, которую замыслил я. Единственный в истории человек, который сначала был маленького роста, а потом стал гигантом. Я не знаю, в какой фонтан он макал свои пальцы.

6

Адам Райнер (1899–1950) — медицинский феномен, в 18 лет имел рост 138 см, в 51 год — 233 см.

Ансельмо показал на сиротливого дельфина, потерявшего всадника.

— На самом деле, — пояснил он, — фонтан не закончен, скульптор умер в тридцать лет. Не мог бы твой мастер изваять нам четвертого херувима? Мы получили недавно щедрое пожертвование, которое позволит планировать различные работы.

Я пообещал спросить и удалился. Темнело. Перед спуском с плато, на окраине города я остановился, чтобы рассмотреть виллу Орсини. Мне показалось, что я различил движение у окна, но я был слишком далеко, чтобы что-то увидеть по-настоящему. Наверное, под высокими сводами накрывали стол, все сверкало золотом и серебром, но так ли уж хочется есть после того, как похоронишь сына? Возможно, они просто плакали, не прикасаясь к тарелкам, золотыми и серебряными слезами.

Когда я появился дома, дядя Альберто уже клевал носом, сидя перед пустой бутылкой. «Напереживался за день, — объяснил он, — все-таки подохнуть в двадцать два года — слыханное ли дело». Я с гордостью объявил ему о предложении дона Ансельмо, и зря, больше я такой ошибки не допускал. Он впал в дикую ярость и отвесил мне оплеуху, и только благодаря Абзацу, который что-то ел в углу мастерской и тут резко нахмурился, меня не исколошматили, как в Турине. Дядя Альберто все никак не мог успокоиться и обвинял меня в том, что я у него за спиной что-то химичу: «Что, решил, сам можешь делать деньги? Раз ты такой гений, давай, ваяй им чертова херувима».

Потом он заснул. Сглотнув слезы, я взял молоток, приложил резец к глыбе мрамора, которая показалась мне подходящей по размеру, и нанес первый из длинной серии ударов.

Тем временем Альберто отправился в многодневную поездку по соседним деревням, откуда привез несколько заказов. Он сразу же заявился в мастерскую и стал рассматривать херувима, которого я заканчивал. Он выглядел усталым, но трезвым, что означало лишь то, что он не нашел выпивки.

— Это ты сделал?

— Да, дядя.