Храни её

Я решил обратиться к самим Орсини, угробил на это целый вечер. Я писал очень вежливо своим лучшим почерком, объяснял, что учусь во Флоренции в престижной студии и милостиво прошу их сообщить мне новости о Виоле. Потом я порвал письмо и переписал заново, заменив «Виолу» на «синьориту Орсини».

На следующий день сломалась электропила, гордость участка обтески. Пока ее не починят, принесли старую рамную пилу, и нам пришлось резать блоки вручную. Мой рост стал проблемой, так как некоторые блоки были выше меня. Я пытался помочь с переноской и уборкой, но несколько раз ноги сами несли меня во двор, где соседствовали готовые к отправке статуи и те, что только прибыли на реставрацию. Я снова столкнулся с Метти перед статуей святого Франциска. Молодой человек в синем фартуке и с красным платком на шее только что положил к ногам изваяния двух каменных птиц. Метти поманил меня к себе:

— Посмотри, каких птиц изваял Нери. Нери скоро станет компаньоном, он уже распоряжается учениками в мастерской. Как тебе работа?

— Очень красиво, маэстро.

Нери нахмурился: не обидна ли для него оценка из уст тесальщика. Пожав плечами, он решил принять это как похвалу, хотя грош цена такой похвале. Метти похлопал его по руке, Нери ушел.

— Это заказ для базилики Ассизи, — прошептал Метти. — Я должен был работать сам…

— И результат был бы лучше.

— Что-что?

— Я соврал. Эти вот птицы… — Я в сомнении покачал головой.

У Метти как-то смешно перекосило лицо, он явно сдерживал гнев.

— Они тебе не нравятся?

— Нет.

— А можно получить твое экспертное заключение тесальщика?

Я смотрел Метти прямо в глаза, хотя приходилось при этом смотреть снизу вверх. Наружу рвалась ярость, шестнадцать лет удерживаемая внутри, обида и притворство, плюс пережитый ужас того мига, когда мой лучший друг — Виола на моих глазах упала с неба. Я тоже имел право на вспышку гнева.

— Могу дать экспертное заключение парня, который видел много птиц. Эта парочка, — сказал я, указывая пальцем на скульптуры, — не взлетит.

— Это почему же?

— Неправильная анатомия. Это индюшки, уменьшенные до воробья. А индюшки точно далеко не летают. К тому же они утягивают взгляд святого вниз, а вы ведь хотели добиться обратного, нет?

— И ты можешь сделать лучше.

— Наверняка.

Он схватил первого попавшегося ученика и запальчиво крикнул:

— Эй, неси сюда ящик с инструментами. — Потом мне: — Видишь там маленькие блоки? Я только что вернулся из Польваччо, это два образца. Выбирай один и сделай мне птицу. Посмотрим, как она у тебя полетит!

Я всем обязан своему отцу и нашему с ним короткому соседству на этом шаре из магмы. Меня подозревали в черствости: я редко упоминал о нем. Меня попрекали тем, что я забыл его. Забыл? Отец жил в каждом моем жесте. Вплоть до последней работы, до последнего удара киянкой. Смелость моего резца — это тоже его заслуга. И он же научил меня делать поправку на конечное расположение скульптуры: пропорции статуи зависят от того, откуда на нее смотрят, фронтально или снизу вверх, и на какой она поставлена высоте. И свет. Микеланджело Буонарроти полировал свою «Пьету» до бесконечности, чтобы поверхность ловила малейший блеск, зная, что она будет выставляться в темном месте. Наконец, я обязан отцу одним из лучших советов, когда-либо полученных в жизни: «Представь, что скульптура, которую ты закончил, оживает. Что она будет делать? Ты должен понять, что произойдет в следующую секунду после той, которую ты запечатлел, и дать эту следующую секунду намеком. Скульптура — это предсказание».

Устроившись в углу цеха обтески, я подступил к блоку, который дал мне Метти. Коллеги с любопытством поглядывали на меня. А вдруг гадкий утенок окажется лебедем, пусть даже хромоватым? Им выпадало немного поводов порадоваться, что уж тут придираться. Мрамор имел идеальную текстуру, типичную для Каррары. Пластичный, в меру податливый, без малейшего подвоха. Я высвободил птицу, которая в нем скрывалась. Она чуть отставила одно крыло в сторону, потому что в следующую секунду взлетит и сядет святому Франциску на руку или на плечо. Мрамор запечатлел силу мускула, просвет крыла, хрупкость птахи. Но одного воробья для святого маловато, и я изваял второго — он жался к первому, наполовину зарывшись в его перья, как будто они только что прыгали и возились, для забавы или чтобы порадовать Франциска. Последний день я провел за шлифовкой и, когда наконец сделал шаг назад, чтобы осмотреть работу, уперся спиной в рабочих, стоявших вокруг меня. Вслед за Маурицио, отправившимся искать Метти, появился и сам скульптор.

— Вот, хозяин, посмотри, что могут делать тесальщики! Хочешь дать нам прибавку — не стесняйся.

Раздавшиеся смешки быстро стихли под суровым взглядом Филиппо Метти. Он подошел к моим птицам и продемонстрировал странную реакцию, которая потом сопровождала мои работы всю жизнь: мгновенная оторопь, потом взгляд переходит с работы на меня и обратно, и ясно читается мысль, пусть и не выражаемая конкретно в этих словах: «Как мог этот карлик сделать такое?» Он осмотрел мою работу, протянул руку, потрогал, развернул одной и другой стороной. По мере осмотра лицо его багровело. Потом Метти взорвался:

— Ты что думаешь? У меня в мастерской есть место для лишнего скульптора? Существует порядок, иерархия, традиции! Их надо уважать. У тебя талант, это точно, большой талант; может быть даже, я не встречал никого талантливее тебя, но что это меняет? Не понимаю, почему твой дядя сказал, что ты чернорабочий, и не желаю вмешиваться в ваши семейные дела. Ты остаешься на обтеске.

Он вышел в гробовой тишине. Через несколько мгновений вернулся и ткнул пальцем мне в грудь:

— Будешь работать в скульптурной мастерской! Начинаешь сегодня после обеда. Предупреждаю, платить тебе нечем, бюджет на это не рассчитан. Ну хорошо, прибавлю пятьдесят лир к тому, что плачу каждый месяц твоему дяде. Давать буду тебе в руки, напрямую.

Я изумленно смотрел ему вслед. Пятьдесят лир, шестая часть заработка рабочего. Для меня — целое состояние. Можно накупить целую кучу марок и писать в Пьетра-д’Альба, или Витторио, или Орсини — любому, кто сообщит мне новости о Виоле. Хватит даже на то, чтобы когда-нибудь уехать, покинуть этот прекрасный и слишком жестокий город и вновь начать с того, на чем мы с Виолой остановились.

А пока надо немного потерпеть.

Когда я вошел в мастерскую — чертик, усыпанный гипсом, — меня встретила подозрительными взглядами дюжина скульпторов. Возглавлявшему их Нери не было и двадцати. Он увидел моих птиц и в ту же секунду возненавидел меня. Я в долгу не остался. Я вышел из возраста сказок, в которых ненависть вдруг превращается в крепкую дружбу, и возненавидел его сразу и навсегда. Все последующие недели я был объектом скрытых подлостей и более или менее серьезного вредительства со стороны Нери и его приспешников. Я продолжал обедать и ужинать с парнями из цеха обтески, что не прибавляло мне популярности у скульпторов — члены скульптурной мастерской кичились тем, что дышали редким и уникальным духом творчества, хотя никто из них не мог на него претендовать. Никто, кроме Нери. Я судил его птиц слишком сурово — в общем-то, они вышли у него неплохо. Но мои были лучше.

Инструменты, которыми я работал, регулярно пропадали. Подо мной рухнул табурет — ножку подпилили. Хотя я мало кому мешал и выполнял самые невыигрышные работы. Мне доставались чаши, растительные элементы, животные, узоры для фонтанов. И никогда святые, апостолы, ничего, что хотя бы отдаленно приближалось к Божественному. О Святом семействе или о самом Господе не стоило и думать. Это была монополия Нери и еще двух кретинов, которых я называл Уно и Дуэ, Первый и Второй (их настоящих имен я не запомнил), и которые поддакивали всему, что скажет начальник.

Нери сам по себе мало значил. Я сердился не на него, а на Орсини. Может быть, даже на саму Виолу, ведь она жива, это точно. Такая девушка, как она, бессмертна! Почему меня держат в неведении? Витторио писал регулярно, и все его письма походили на первое: что за дурак Альберто, как я влюблен в Анну, что с Виолой — неизвестно.

В начале февраля 1921 года, через три месяца после несчастного случая, необыкновенно суровая зима перешла в потепление, флорентийцы хлынули на улицу. С Арно дул ветерок, он приносил с Апеннин ароматы горных пастбищ, и цех опустел. Мне конкретно Нери запретил отлучаться, ведь кто-то должен приглядывать за мастерской — вот как удачно все сложилось. Через час я получил письмо на гербовой бумаге Орсини, за подписью Франческо, брата-семинариста. Он приехал погостить к родителям и наткнулся на мое письмо, забытое на секретере. И Франческо наконец сообщил мне новости о сестре. Затаив дыхание, я развернул письмо.