Хранилище

И там, дальше, мне нравились слова припева:

Про мускулы стальные,

Про смелых и больших людей!

Именно таким я и ощущал себя сейчас — смелым и большим! Я понимал, что поднимаю бунт против лейтенанта, что он этого мне не простит, возможно, кара будет жестокой, ведь он тоже вырос на словах припева: «Про мускулы стальные, про смелых и больших людей... » Но песня, звучавшая во мне, все же, как мне казалось, хотя и с теми же самыми словами, в принципе была другой! Она несла не закабаление стальны­ми мускулами, а освобождение — ведь для борьбы за свободу тоже нужны стальные мускулы.

Это был ночной полет! Бой, сражение, битва! Бульдозер слушался меня и я был счастлив.

Кто привык до победы бороться,

С нами вместе пускай запоет!

До подъема я успел расчистить обе длинные дороги вдоль Хранилища, площадь перед ним и главную дорогу от проходной. Когда я проезжал мимо казармы, на­правляясь в сарай, лейтенант в одних плавках обтирался снегом. Он явно торопился, движения его были резкими, судорожными. На меня он не обратил внимания или мне так показалось из-за густо падающего снега.

Я загнал бульдозер на место. Едва успел сбить веником снег с крыши и крыльев, как в дверях появился лейтенант — уже в форме, скулы сведены, в глазах тусклый блеск, как у голодного зверя.

— Кто позволил использовать технику в особой зоне? Кто помог?

Я показал ключи:

— От сарая свил с доски, а этот — торчал здесь, в замке зажигания.

— Врешь!

— Ты давай полегче на поворотах.

Мне показалось, что вот-вот он меня ударит, и я инстинктивно отступил к стене.

— Ты за это ответишь! — прошипел он, все поправляя, поправляя, поправляя ко­буру трясущимися пальцами.— И назовешь всех! Всех!

Смотреть на него было неприятно и страшно, я отвернулся и снова занялся очист­кой бульдозера. Выругавшись, лейтенант ушел. Меня разобрал смех — отчего, сам не пойму.

Вернувшись в казарму, я неторопливо разделся, вытер замасленные руки об поло­тенце — умываться сил уже не было. Залез в кровать и уснул с чувством выполнен­ного долга.

10

6 и 9 августа — Хиросима и Нагасаки — восприняты были на лужайке однозначно:

— Братцы, слыхали? Американцы япошек припекли...

— Ага. Говорят, какую-то газовую бомбу сбросили, пожгли, как тараканов...

— Так им и надо, пускай не залупаются!

— Умник! А дитев-то сколько погибло! Дитев-то за что?

— М-да, это он прав, детей надо бы пощадить...

— А наших щадили? Щадили?! Больно добренькие!

— Так то фашисты...

— А эти? Не фашисты? Та же самая сволочь!

— И чего не сдаются? Гитлеру уже третий месяц капут, а эти все кусаются...

— Вот и докусались. Два города как не бывало!

— Правильно шарахнули! Как с нами, так и с ними. Война!

— Нам бы такую газовую...

— Наверняка есть.

— А че же медлим? Еще пару гвоздануть и — банзай-харакири!

— Значит, не время...

Учитель физики Иван Устинович объяснил на первом же уроке, что бомбы, сбро­шенные на Хиросиму и Нагасаки, никакие не газовые, а атомные: одна из урана, другая из плутония. Причем, урана и плутония было истрачено всего по несколько килограммов — клади в портфель и неси! Чудеса! Значит, в войну включились фи­зики...

В ту осень мы с Витькой Потаповым записались в физический кружок. За нами хвостом потянулись и другие — почти весь класс. Хотелось узнать, каким это образом такие крошечные частички, невидимые даже в самые сильные микроскопы, могут производить такие жуткие разрушения. Война, которую мы пережили, отбила у нас страсть к военным играм, но бомба, которая в один миг испепеляет целый город, будо­ражила наше воображение, казалась чем-то вроде фантастического гиперболоида. Мы еще не понимали, в какую игру нас затягивало Время...

Иван Устинович был в затруднении — кабинетик тесный, приборов мало, а те, что есть, не действовали, столов не хватало, проводка сгорела. Однако мало-помалу дружными усилиями проводку починили, столов натаскали, приборы раздобыли. Первые опыты — вольтова дуга и вращение рамки с током в магнитном поле — не вызвали особого восторга. Часть «физиков» отсеялась. Зато свечение трубок, запол­ненных инертными газами — аргоном, неоном, криптоном — было действительно чу­дом! К стеклянной трубке, в которой ничего нет, кроме «следов» какого-то странного газа, подносишь два проводничка под высоким напряжением, и трубка вспыхивает сине-голубым, оранжево-красным, ярко-белым светом. И свет этот, как живой — тре­пыхается, ходит волнами, дробится на полоски, пульсирует. А еще красивее — разло­жение белого света на спектр, радуга, которую можно получать в любой момент, когда захочешь, и любоваться ею, сколько хочешь.

Физика захватывала меня красотой и чудом, обманчивой простотой получения чу­да: казалось, стоит лишь чуть-чуть пошевелить мозгами, и вот оно — небывалое, не­слыханное, невиданное. Отложены «Отцы и дети» Тургенева и «Казаки» Толстого, взяты в библиотеке «Занимательная физика» Перельмана, книги о звездах, о свете, об атомах и частицах. Судьба моя стала закладываться — кирпичик за кирпичиком — открытиями давних и не очень давних лет, далекими и неведомыми мне людьми, их азартным поиском истины, напряжением ума и души...

Пока я рос, за двенадцать лет было сделано все: получена тяжелая вода, открыты изотопы урана и плутония, найдены замедлители нейтронов — графит и бериллий, соединены три ядра водорода в ядро трития, пущен первый ядерный реактор, соз­дана первая ядерная бомба ... И все это без нас, без меня! Обидно, досадно, но впереди, как говорил Иван Устинович, самое интересное, самое главное — использование атом­ной энергии на жизненные нужды человечества. «Посмотрите,— говорил он,— как мы живем. Ютимся в бараках, в тесных сырых коммуналках. С утра до ночи работаем, не имея ни нормальной пищи, ни приличной одежды, ни свободного времени для саморазвития. Как первобытные люди, питаемся лишь плодами земли — картошкой, морковью, свеклой, капустой. А многие до сих пор едят мякину и крапиву. В де­ревнях дети пухнут с голоду...»

Разумное, доброе, вечное... Да, мы были «за», готовы были служить многострадаль­ному человечеству, но ведь нам еще не было и пятнадцати, мы мечтали о таинствен­ных лабораториях и сверхсекретных заводах (говорят, есть и подземные!), о рискован­ных экспериментах и. об отчаянных ситуациях, в которых оказываются инженеры-фи­зики, об открытиях и изобретениях — ну если не гиперболоида, то чего-нибудь в таком же духе...

Разумное, доброе, вечное — для подростков ли, переживших голод, холод, уни­жение в очередях за куском хлеба и гидрожиром? Да и вообще, для подростков ли ра­зумное, доброе, вечное? ..