Хранилище

— Послушай! — придушенно зашептал он, когда я подошел к нему.— Слу- шай-слушай!

Как дирижер, взмахами руки, он рубил такт, выставив ухо и прижмурив глаза для полной сосредоточенности.

— О! Слышишь? О! — Он вскидывал палец, отмечая какие-то одному ему ведомые сбои.- О! Опять! Р-рядовой Копаница! Задница! Задница торчит! Выбиваешься!

Я, признаться, ничего не слышал. Топают нормально, какого ляха ему надо от ребят.

— Р-ряз! .. Р-ряз! Молодцы! Р-ряз! .. Р-ряз! 01 Хорошо! Кру-у-гом... арш! Сержант Махоткин! Ко мне! Бегом!

Шагавший в первом ряду сержант рванул вперед, по дуге подбежал к лейте­нанту.

— Покомандуй-ка, а я посмотрю,— сказал лейтенант.— Что-то они не дотягивают сегодня...

— Р-ряз! .. Р-ряз! . . Р-ряз! — подхватил Махоткин и прискоками, как и лейтенант, пошел за колонной.

Задумчиво покусывая кончик уса, лейтенант следил за маршем. Казалось, он не замечал ни мороза, ни ветра, что порывами вздымал и закручивал над площадкой снежную пыль.

— Р-ряз! .. Р-ряз!.. Р-ряз! — простуженно рявкал сержант.

— Я из них сделаю образцово-показательный взвод,- сказал лейтенант.— В Крем­ле буду служить! Вот цель! Перед Новым годом ждем министра с инспекционнойпоездкой. А ты, Оладьев, путаешься под ногами.— Он кинул на меня насмешливый взгляд.— В Кремле! Понял? Ол-ладьев...

— Слушай, ты! Если еще назовешь Оладьевым, ей-богу, врежу!

Я схватил его за отвороты кителя, резко оттолкнул. Лейтенант поправил форму, полоснул холодным прищуром.

— Ладно, еще потолкуем,— с каким-то клекотом сказал он и пошел вслед за сер­жантом.

— Р-ряз! .. Р-ряз!.. Р-ряз!

Я вернулся в Хранилище. Сашок сидел. на досках возле электрического шкафа и курил. После яркого света его съежившаяся фигурка была едва различима.

— По-моему, сумасшедший,— сказал я, кивнув в сторону площадки.

— Нормальный, — вяло отозвался Сашок.— Ну что, пошли?

И мы снова полезли на стеллажи.

Разнобой был и в размерах ящиков, и в их раскладке на стеллажах: то тут, то там обнаруживались пустоты, ящики были брошены небрежно, вкривь и вкось — тут уж каждый стеллаж пришлось заносить в журнал, предварительно произведя замеры. Дело резко замедлилось.

К вечеру мы настолько вымотались, что еле передвигали ноги. Сашок уже не напе­вал и не насвистывал. От холода и пыли у нас воспалились глотки, подсел голос, мы сипели, как два алкоголика. Руки были сбиты, пальцы в порезах и ушибах.

Обессиленные, мы сели в проходе, привалившись спинами к нижнему ряду ящиков. Над нами горели мощные лампы. К запаху пыли примешивался какой-то остренько-сладковатый запашок — то ли озона, то ли фтора. Тут и там на пыльном полу видны были странные бороздки, полосочки, крючочки, которые складывались в замыслова­тый рисунок. Влево и вправо по широкому проезду тянулись однообразные ряды стеллажей. Черные изломанные тени искажали перспективу, в сумрачных концах Хранилища мерещились искореженные фермы, остроконечные призмы, надолбы, а сверху — серенькая кисея паутины.

— Ну, давай, напой мотивчик,— попросил я, подтолкнув Сашка локтем.

Сашок сипло откашлялся, помолчал, собираясь с духом, потом тихо затянул свое

«Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё...». В незатейливом сплетении звуков, в их спокойном, плавном чередо­вании ощущались северные сибирские просторы, дали без конца и края, ничем не заслоненное небо, и я подумал, что, наверное, эта открытость земли и неба не может не влиять на характер живущего здесь народа: тут и люди, должно быть, откры­тые, честные, прямые ... Сашок вытягивал ноту за нотой, зажмурив глаза и чуть пока­чиваясь в такт музыке. Мелодия возникала вольная, широкая, какая-то суровая. «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё...». Я закрыл глаза и увидел низкое хмурое небо, неоглядные про­странства, болотистые низины с чахлыми кустиками ольхи и корявыми березами. Услышал, как завывает ветер, дующий из синих северных далей, несущий с собой за­пахи студеного моря, рыбы и близкого снега, как шуршит, перекатывая мелкую прибрежную гальку, сильная полноводная река, как всплескивает на быстрине крупная рыбина и звенит висящий сплошным серым слоем над землею гнус...

Сашок вдруг умолк, приткнулся плечом.

— Глянь! Что там?

Я с трудом разодрал слипавшиеся глаза. Сашок показывал на противоположный, стоящий перед нами ряд стеллажей.

— Вон, вон,— нервно зашептал он, весь как-то подбираясь.— Да вон, между ящиками, в самом низу.

И тут я увидел прямо перед нами, через проход, в щели между ящиками, одна над другой семь, нет, восемь крысиных морд — острые носы, поблескивающие точки глаз, уши. И еще две влезли поверх этих восьми. Нижние запищали, задергались, вся пирамида повалилась, отпрянула дружно, как по команде, в черноту щели — писк, возня, вскрики, яростное гырканье. Меня передернуло: какого черта им тут надо! Это же не продовольственный склад — Хранилище! Что им тут грызть — ящики, в которых металл? Стальные стеллажи? Бетонные полы? Странно, странно... А может быть, они грелись? Спасались от мороза? Может быть, здесь, в этом месте Хранилища, самая теплая зона? Именно в том месте, где они сидели друг на друге... Самая теп­лая... Значит, и самая опасная! Значит, если когда-нибудь и начнется что-нибудь в Хранилище, то именно здесь, в этих вот мирно стоящих на полках ящиках...

Я включил прибор — рубиновый глазок задергался в бешеном переплясе под су­хой непрерывный треск, смахивающий на беспорядочную морзянку. Пришлось пе­реключиться на более грубый диапазон. Теперь можно было сосчитать импульсы и, умножив на сто, получить реальное число. Какая-то чертовщина! Давно ли лазали здесь с Сашком, обмеряли ящики — счетчик молчал, а сейчас... Особой опасности не было, мы могли находиться тут и час и два без всякого риска, но само появление импульсов — откуда? почему? что произошло? — было для меня загадкой. Уж не кос­мос ли подкинул? Я взглянул вверх — из-за яркого света кровли не было: видно, мгла да и только. Выключив прибор, я прислушался. Какая-то странная возня доносилась и сверху — или мне почудилось?

Сашок в страхе не спускал глаз со щели, где только что были крысы. Страх его подействовал на меня успокаивающе. Ну что за беда — крысы! Постоянный спутник человечества с незапамятных времен. Самый живучий народец нашей пла­неты. Даже на атолле Бикини после испытания американской водородной бомбы крысы прекрасно продолжали жить и плодиться в трюмах оплавленных, иско­реженных кораблей. Тут опасность тоже есть, но разве можно сравнить с той. Если выдерживали ту, то эта для них что слону дробина...

Сашок показал на замысловатые переплетения линий и точек на полу.

— Следы! — шепотом сказал он.

— Ну и что?

— Жуть как боюсь. Сызмальства. У вас у соседки ребеночка задушили. В люль­ке лежал, а она пьяная, уснула, они забрались, язычок выгрызли, он и задохнулся. Я только в школу пошел... А у нас под полом жили, никак не могли выгнать. Чего только не перепробовали — и отраву разную, и кошек держали, и дыры цемен­том, и стекло толченое с тестом. Бесполезно. Как осень, они тут как тут. По ночам спать не давали. Мать даже колотушку приспособила. Слишком расшумятся или доски начнут грызть, она — тук в пол, они и притихнут. Потом — опять за свое, она — опять колотушкой. И так всю ночь. Мамке-то все одно, что день, что ночь, а нам все же спать надо, да и страшно.

Он скосил на меня глаза и долго не отводил, глядя пытливо и как-то жалобно. Сзади за нами раздались какие-то скрипы, и он резко выпрямился, пружиной вскочил на ноги. Я тоже поднялся, прислушался. Монотонно гудели лампы — ухо привыкло к звуку, и казалось, будто в Хранилище стоит полная тишина. Потемневшие огромные глаза Сашка нервно дергались, шарили по сторонам — он так по-детски, сильно испугался, что мне стало смешно.

— Эге-гей! — закричал я сиплым голосом.— Нечистая сила! Пошла вон!