Хрен знат

Я стоял у стола и ждал, пока взрослые наговоряться. Надо было вставить свое слово. Не хотелось, а надо.

– Тут Петр Васильевич, что со смолы, с утра приходил, - сказал я, когда все замолчали.
– Я отдал ему все вино, что оставалось в графине.

Повисла недобрая пауза.

– Тебе кто разрешил?
– строго спросил дед.

– Меня ты не мог спросить?
– поддакнула бабушка.

Я, как положено, стоял, потупившись долу, и изучал свои босые ступни. Нет, не случайно Петро сказал на прощание, что мне попадет. Я и сам точно знал, что совершаю серьезный проступок, но так и не смог пересилить устоявшиеся привычки взрослого человека.

Реакция была предсказуемой.

– Вот что, внучок, - хмурясь, сказал дед, - сходи-ка на островок, да выломай там хорошую хворостину. После обеда буду воспитывать.

В детстве мне частенько перепадало. Надо сказать, перепадало по делу. Не за "пару" в тетради и дневнике, а за то, что пытался утаить эту двойку: вырвать страницу, стереть, исправить на другую оценку, или вовсе "свести". Прятать тетради я перестал после случая с дядькой Ванькой обходчиком. Так что, чаще всего, дед бил меня "за брехню". Что интересно, больше пугала не сама экзекуция, а долгое ее ожидание. Я начинал давиться слезами еще по дороге на островок. Там долго тянул время, выбирая ивовый прут, от которого будет "не так больно" и возвращался уже окончательно сломленным.

Первый удар был всегда неожиданным. В противном случае, дед рисковал вообще по мне не попасть. Я нырял под кровать или под стол, и вертелся ужом, повторяя, как заклинание:

– Дедушка, милый, прости, я больше не буду!

Изломав хворостину в лохмотья, он всегда ложился в кровать, отворачивался к стене, долго вздыхал, хмыкал и повторял: "Ох, черт его знает!" А я делал вид, что мне очень больно, и мстительно дул на единственный вздутый рубец.

Вот и гадай теперь, кого он больше наказывал?

Ни на какой островок я, естественно, не пошел. Достал из угла сарая запасной держак для лопаты, вернулся на кухню, протянул его деду и хмуро сказал:

– На! Чего уж там мелочиться.

Он удивленно вскинул глаза, качнул головой и сказал:

– Иди, отнеси на место.

Кажется, пронесло!

На первое была куриная суп-лапша. Борщ вчера мужики смели подчистую.

– Где ты деньги сегодня взял на хлеб и на молоко?
– между делом, спросила бабушка.

– После кино остались. Я ведь Вальке мороженое не покупал.

– Что ж ты так?
– неодобрительно хмыкнул дед.

– Да жирно ей будет!

– Зачем же тогда приглашал?

– Чтоб одевалась, как человек.

Разговор о Филонихе был почему-то мне неприятен. И я постарался его скомкать.

Бабушка обглодала куриную дужку - тонкую косточку, напоминавшую латинскую букву "V", обхватила половинку мизинцем и протянула мне: держи, мол. Я сунул мизинец в оставшееся пространство, каждый потянул на себя. Косточка хрустнула, в кулаке у меня оказался короткий огрызок.

– Бери, да помни!
– сказала она, протягивая мне оставшуюся часть дужки.

Я принял ее и положил на стол.

Каждый раз, когда мы ели курицу, она делала этот фокус, похожий на ритуал. Смысл его и значение, я так и не смог догнать. Не раз и не два спрашивал, да только напрасно. Бабушка унесла эту тайну с собой. Мне кажется, он и сама не знала правильного ответа.

После обеда, дед вышел на улицу покурить. Я увязался следом за ним и тоже присел на бревнышко. Хотел завести разговор о тротуарной плитке, но не успел. От смолы подгребал Петро с движком от стиралки подмышкой и мотком кабеля на плече.

– Здоровеньки булы!

– День добрый!
– откликнулся дед, "посунулся" в мою сторону и стукнул ладонью на место рядом с собой.

Петро неторопливо присел, положил поклажу на землю, добавил в общую кучу нож, пассатижи, моток изоленты и достал из кармана початую пачку "Любительских".

– Быть дождю, - произнес он, выбивая прокуренным ногтем сразу несколько папирос.
– Угощайтесь, Степан Александрович.

– Ото ж, - отозвался дед и выбрал себе ту, что прыгнула выше всех, - к завтрему ливанет!

– Ты бы, Сашка, все это дело во двор занес, - сказал, между делом, Петро и загремел спичечным коробком.
– Будем сегодня твой агрегат испытывать.

– Так он его что, действительно сам придумал?
– опять не поверил дед.

– Скажем так, не придумал, а сообразил. Чему удивляешься, Степан Александрович? Мозги то у них посвежей нашего. В школу ходят, умные книжки читают. Может, и мы бы стали такими, кабы б не война.

– Ото ж, - снова сказал дед.
– Гля, как над Вознесенкой захмарило! Скоро и до нас доползет...

Сидя на агрегате сварщика Сидоровича, я разбирался со своею трамбовкой. Шурупы совсем расходились и почти не держали двигатель на обрезке доски. А с другой стороны забора, мужики обсуждали прогноз погоды. Синеватый дымок прорывался сквозь щели и пластался на уровне моих глаз.

– Ну... делу время...
– сказал, наконец, Петро, - айда, Степан Александрович! А то мы вчера пили, и неизвестно за что.

Ремонтники перебрались во двор. Я не стал им мешать, переместился на дедов верстак. Он был выставлен по горизонтали. Самое, сейчас, подходящее место, чтобы сделать опытный образец

тротуарной плитки методом вибролитья.

Петро ковырялся в двигателе и рассказывал про Москву:

– Там, Степан Александрович, такая лестница, что едет сама собой. Хочешь вверх, хочешь вниз! Всего пятачок делов, и в любой конец города под землей. Ну, можно сказать, готово. Где тут, поблизости, вилку можно воткнуть?

Минуту спустя, возле калитки застучала виброплита. Залаял Мухтар, засуетились куры, бабушка вышла в двор разобраться "что ета там тарахтить"?

– Петро, - сказала она, - ты куды Василя дел? Он, часом, не занедужил после вчерашнего?

– Занят сегодня Василь, - важно ответил тот.
– В библиотеку пошел. Ищет литературу. Зря, что ль, мы с ним добывали электротрамбовку? Я ведь, Елена Акимовна, как только услышал от вашего Сашки эту идею, сразу же загорелся! Не все же нам, думаю, на смоле прозябать? Вот и решили мы с кумом делать и класть у людей тротуарную плитку. Поле здесь для работы не пахано и не меряно, была б голова да руки...

Меня так и подмывало встрять в этот разговор, но не было слов, чтобы сделать это тактично, не нарушая субординации.