Хрен знат

вломилась в мой дом со словами "Твою мать!" на устах. И, честное слово, мне почему-то стало смешно. Я выслушал пару визгливых фраз, потом указал пальцем на дверь и сказал:

– Вон пошла, прощелыга! И чтобы твоей ноги здесь больше никогда не было!

Первый месяц после того, я видел Любку раза четыре в неделю. Она слонялась возле редакции, вздымала на меня страдающие глаза и просила прощения. Еще бы, сколько там той зимы! А я проходил, как мимо пустого места, слова не обронив. Угол в душе, который когда-то занимала она, стал большим пустырем. Я даже не помню день, когда Любка исчезла, ушла из моей жизни...

– Поехали, Сашка! Сколько можно стоять истуканом?

– нетерпеливо сказала бабушка Катя.
– Можно подумать, ты что-то здесь потерял.

– Иду!

Я бережно зачерпнул горсть горячей земли, смял ее на ладони и пропустил сквозь пальцы. Странно, но чернозем не превращается в пыль.

Вдоль гребня горы кони выбрались на дорогу, понуро затопали по наезженной колее. Те же тополя вдоль обочин, поля да посадки. А в бездонном омуте неба далекое облачко, как белое перышко, что обронила случайная птица. Солнце еще не лютовало, но уже начало припекать.

– Что молчишь, - спросила бабушка Катя, - не взопрел еще?

– Нет, - предательски пискнул я.

Голос еще не начал ломаться, но дело к тому шло.

– Ты про то, что я тебе утром насочиняла, наплюй и забудь, - озабоченно сказала она.
– Поверишь еще...

Э-э, нет, - подумалось мне.
– Это повторное упоминание уже неспроста. По-моему, тут скрывается какая-то тайна. Как же, блин, Пимовну расколоть?

– А вот мои дедушка с бабушкой с деревьями разговаривают, - бросил я нейтральную фразу.

– Ишь, ты, какой хитренький!
– вдруг, засмеялась она.

Этого еще не хватало! Мне почему-то приблазнилось, что все мои мысли Пимовна читает насквозь. Аж потом прошибло! А ну как, моя сага о Любке для нее уже не секрет? Я замкнулся в себе

и замолчал, нет-нет, да бросая косые взгляды в ее непроницаемое лицо.

И этот демарш не остался для нее незамеченным:

– Что не так? Почему ваша светлость надувшись, как мышь на крупу?

– Будто не знаете!
– обиженно буркнул я.

– Если расскажешь, узнаю.

И я задал вопрос, который не давал мне покоя с тех времен, когда бабушка Катя лечила меня, тогда еще, пятидесятилетнего мужика, от белокровия, или, как она недавно проговорилась, от наведенной порчи. Так, мол, и так, скажите, но только честно, откуда вы знаете то, о чем я сейчас думаю?

К моему удивлению, Пимовна хрюкнула и залилась искренним, долгоиграющим смехом.

– Ты хочешь сказать, что я твои мысли читаю?!
– спросила она, вытирая платочком глаза.
– Ну, уморил! Ой, бабоньки, не могу!

Я ежился, злился, недоумевал.

– Нет, Сашка, - наконец, произнесла бабушка Катя, - мысли читать - этого не может никто. А вот то, что написано на твоем лбу...
– она опять тоненько захихикала.
– Вот скажи, какого ляда ты набрехал, что Степан Александрович и Елена Акимовна с деревьями разговаривают?

– Зачем мне брехать?
– сам видел.

– Ну, раз видел, тогда расскажи. Как дело то было?

– Да как?
– настроение было подпорчено, рассказ получился скомканным и сухим.
– Груша у нас в огороде растет. Ну до того поганючая! Цветет, вроде, богато и пчелы над ней вьются. А потом завязи осыпаются. Останется с десяток плодов - и те она до осени и не доносит. Роняет зелеными. Ну, дед, ближе к зиме, взял топор, постоял возле нее, и у бабушки спрашивает: "Срубить ее, что ли, чтобы зря солнце не загораживала?" А та отвечает: "Да нехай еще год постоит. За ум не возьмется - срубим".

– Так это ж они промеж себя разговаривали!

– Ну и что? Дерево-то услышало! Наварили тазик повидла, и так еще... ели от пуза.

– Конечно!
– возмутилась бабушка Катя.
– К тебе тоже с топором подойди, так к утру весь учебник выучишь! А нет бы с ласковым словом...

– А как это "с ласковым"?
– Я снова ударил в ту же самую точку, хоть в душе сомневался, что Пимовна поведется на этот дешевый трюк.

– Вот пристал! Как, все одно, банный лист, - устало сказала она.
– И надо оно тебе? Люди этому делу всю жизнь посвящают, а ему вынь, да положь! Все равно ведь, не поймешь ничего. По наследству это передается. Ну, кто у тебя в роду исподволь травы знал?

– Дедушка Коля знал. Он, хоть и фельдшером был, лечил народными средствами. Люди звали его "лысым доктором" и ехали на прием только к нему. Он умер давно, и только один рецепт через мамку мою успел передать. И книжки "Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне", все тридцать пять томов.

– Что там хоть, за рецепт?
– заинтересовалась бабушка Катя.

– От зубов. Чтобы они никогда не болели, нужно каждое утро вставать с левой ноги.

– Почему именно с левой?

– Не знаю, - признался я.
– Сам размышлял об этом. Есть поговорка "Не с той ноги встал", в армии старшина команду дает "Левой!" Может быть, есть какая-то связь?

– Может и есть. А я по старинке все к березке лечиться хожу.

Она у меня как доченька младшая, всегда помогает. За веточку подержусь, за листок, тайное слово скажу. Этот твой дед не из наших, наверное, мест?

– С Алтая он. Село Усть-Козлуха.

– У-у-у!
– первый раз за сегодняшний день, бабушка Катя посмотрела на меня с нескрываемым уважением.
– Так вот откуда твои сны! Там сильные ведуны. И трава не чета нашенской. Ладно, Сашка, присмотрюсь я к тебе. Может, что-нибудь и покажу...

Не доезжая до стана второй бригады, кони повернули направо.

Телега перевалила через дорожный кювет и послушно затарахтела по бездорожью, вдоль посадки, по самому краю пшеничного поля, к тутовой балке.

– Посмотрим, - подтвердила мои наблюдения Екатерина Пимовна, - может, флягу шелковицы наберем? А оттуда по полям, напрямки. Все солнце так не будет слепить...

Она назвала тутовник по старому, по-казачьи, как Любка когда-то. Когда-то мы с ней добирались сюда на велосипедах. Пока докрутишь педали, весь изойдешь потом. Тутовник здесь разного цвета и сладости. Мы брали на самогон исключительно белый, чтобы сахар не добавлять.

Сколько ей, интересно, сейчас? В школу, наверное, скоро пойдет. А в моей прошлой жизни, Любка года четыре, как умерла. Рак доканал. Сестра ее младшая приходила, рассказывала, как она таяла, губы кусала от боли, да все меня перед глазами видела.

Я, понятное дело, вздыхал. Делал вид, что безутешно скорблю, хоть было мне, по большому счету, глубоко фиолетово. Даже не спросил, в какой части кладбища, и на каком участке ее закопали.

– Любила она тебя, - сказала на прощание Танька, и тут же поправилась, чтобы ударить больней.
– И больше никого, за всю свою жизнь, не любила.