Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра

Я осторожно кивнул – я привык, что на уроках Бен то и дело задает коварные вопросы.

– Ты бы небось предпочел научиться призывать ветер?

Он стрельнул глазами в мою сторону, что-то пробормотал, и холщовый тент фургона зашелестел у нас над головой.

Я невольно расплылся в алчной, волчьей ухмылке.

– Увы, э-лир, увы! – Он ответил мне такой же волчьей, свирепой усмешкой. – Чтобы научиться писать, сперва надобно выучить буквы! Чтобы играть и петь, сперва надо научиться перебирать струны!

Он достал клочок бумаги и нацарапал на нем пару слов.

– Вся штука в том, чтобы твой алар оставался неколебимым. Надо верить в то, что они связаны. Надо твердо знать, что они связаны!

Он протянул мне бумагу:

– Вот тебе то, как это произносится, в фонетической транскрипции. Это называется «симпатическое связывание параллельного движения». Упражняйся!

Теперь он больше прежнего был похож на волка: старый, седой, безбровый…

Он ушел мыть руки. Я очистил свой разум, воспользовавшись «каменным сердцем». Скоро я парил в море бесстрастного покоя. Я склеил два кусочка металла сосновой смолой. Мысленно зафиксировал алар, веру крепкую, как вера в бич, в то, что оба драба составляют единое целое. Я произнес слова, разлепил монеты, произнес последнее слово и стал ждать.

Никакого прилива силы я не испытал. Никакой вспышки жара или холода. Никакого ослепительного луча света не увидел.

Я был изрядно разочарован. Ну, настолько, насколько я был способен испытывать разочарование в состоянии каменного сердца. Я поднял монетку, которую держал в руке, – и монетка, лежавшая на столе, сама собой поднялась на ту же высоту. Ну да, это была магия, никаких сомнений. Но я не испытал ожидаемого восторга. Я-то ждал… Не знаю, чего я ждал. Это было не то.

Остаток дня я провел, экспериментируя с простейшим симпатическим связыванием, которому научил меня Абенти. Я узнал, что связать между собой можно почти все что угодно. Железный драб и серебряный талант, камень и ломтик яблока, пару кирпичей, комок земли и ослиного навоза… У меня ушло часа два на то, чтобы сообразить, что смола тут вовсе и ни к чему. Я спросил у Бена, и Бен сознался, что это просто чтобы помочь сосредоточиться. Он, кажется, был удивлен, что я догадался об этом сам, без подсказки.

Давайте я в двух словах объясню суть симпатии, все равно вам, скорее всего, никогда не потребуется ничего, кроме как понимать в общих чертах, как это действует.

Ну, во-первых, энергия не может быть ни создана, ни уничтожена. Когда поднимаешь один драб, а второй при этом поднимается со стола, тот, что у тебя в руке, весит столько, как если бы ты поднимал два драба, потому что на самом деле так оно и есть.

Это теоретически. На практике ощущение такое, как будто поднимаешь три драба. Любая симпатическая связь несовершенна. И чем больше разница между предметами, тем больше энергии теряется. Ну, представьте себе дырявый желоб, ведущий к водяному колесу. В хорошей симпатической связи протечек совсем мало, большая часть энергии используется по назначению. Плохая связь полна дыр, и лишь малая часть вложенных усилий уходит именно на то, что ты хочешь сделать.

Например, я пытался связать кусок мела со стеклянной бутылкой с водой. Общего между ними было очень мало, и, несмотря на то что бутылка весила всего пару фунтов, когда я попытался поднять мел, было такое ощущение, что там фунтов шестьдесят. А самая лучшая связь получилась у ветки, которую я разломил пополам.

После того как я освоил эту малую частицу симпатии, Бен принялся учить меня остальному. Десятью десять симпатических связываний. Сотня мелких уловок для направления энергии. Все это было как новые слова в обширном словаре, который я только-только начал осваивать. Довольно часто это бывало скучно. Я вам и половины рассказывать не стану.

Бен продолжал понемногу давать мне уроки и в других областях: истории, арифметике, химии… Но я алчно хватался за все, чему он мог меня научить в области симпатии. Тайнами своими он делился скупо, каждый раз заставляя меня демонстрировать, что я как следует освоил предыдущее, прежде чем идти дальше. Однако у меня, похоже, был дар к этому делу, выходящий за пределы моей природной склонности впитывать любые знания, так что ждать мне приходилось не слишком долго.

Я не хочу сказать, что путь всегда был гладким. То же самое любопытство, которое делало меня таким жадным до знаний учеником, частенько приносило мне неприятности.

Как-то вечером, когда я раскладывал кухонный костерок возле фургона моих родителей, мать застукала меня напевающим стишок, слышанный накануне. Я не знал, что она стоит сзади, и она подслушала, как я рассеянно читаю нараспев, отбивая такт одной хворостиной о другую:

Поевши яблок, черный дроздЛетит в дремучий лес,И видит вещи, что хранитТам госпожа Лэклесс:Кольцо, которое надетьНа палец мудрено,И слово – ни сказать, ни спеть,Как вырвалось оно.У дверцы ручка не торчит,И ларчик без замка,Где возле мужниной свечиЛеди Лэклесс хранит в ночиХозяйство муженька.Еще хранит она секрет,Как, видя сон, не спать,Как на тропе, где следа нет,Найти и разобрать ответ,Загадку расплутать.

Я услышал эту песенку от девчушки, которая напевала ее, прыгая через веревочку. Я прослушал ее всего дважды, но песенка застряла у меня в голове. Она была запоминающаяся, как и большинство детских стишков.

Однако мать услышала и подошла к костру:

– Что это ты такое поешь, милый?

Говорила она не сердито, но я понял, что она недовольна.

– Да так, слышал в Феллоусе, – уклончиво ответил я. Вообще-то играть с городскими ребятами было запрещено. «От недоверия всего один шаг до неприязни, – говорил мой отец, принимая в труппу новых членов, – так что в городе старайтесь держаться вместе и быть повежливей». Я положил в костер несколько палок потолще и стал ждать, когда они займутся.

Мать помолчала, и я уже начал было надеяться, что она оставит эту тему в покое, но тут она сказала:

– Это нехорошая песня. Ты не задумывался, о чем в ней говорится?

Я и впрямь об этом не задумывался. Так, просто дурацкий стишок. Однако, мысленно повторив его про себя, я обнаружил вполне отчетливый сексуальный подтекст.

– Понял… Я об этом как-то не думал.

Ее лицо слегка смягчилось, и она наклонилась и погладила меня по голове:

– Ну что ты, солнышко, обязательно надо думать, о чем поешь!

Беда, похоже, миновала, но я не удержался и спросил:

– А чем это отличается от того отрывка из «Сколько он ни ждал»? Ну там, где Файн спрашивает у леди Периаль про ее шляпу? «О ней так много говорят, я сам ее примерить рад!» Очевидно же, о чем речь.

Я увидел, как она поджала губы. Она не злилась, но ей было неприятно. Потом вдруг у нее в лице что-то изменилось.

– А ты сам объясни, в чем тут разница! – сказала она.

Я терпеть не мог вопросов с подвохом. Разница-то очевидная: за одно мне влетит, за другое нет. Я немного выждал, чтобы было видно, что я поразмыслил как следует, и пожал плечами.

Мать присела на корточки перед костром, грея руки:

– Разница в том… сходи, принеси треногу, а? – Она легонько ткнула меня, и я полез в фургон за треногой, а она продолжала: – Разница в том, чтобы сказать что-то человеку в лицо и сказать то же самое у него за спиной. Первое может быть грубостью, но второе называется «сплетни».

Я вернулся с треногой и помог матери поставить ее над огнем.

– А потом, леди Периаль – всего лишь персонаж. А леди Лэклесс – вполне реальный человек, который может и обидеться.