Хроники новуса

— Чего стоишь? Выбирай, — поторопил меня тот же женский голос.

Вздрогнув, я с трудом углядел сиденье с подлокотниками и высокой спинкой, в коем утонула маленькая фигурка, укрытая сверху одеялом. Разглядеть ее среди куч барахла было непросто.

— Свету бы! — сказал я.

— Огонь жечь нельзя. Глаза молодые, ищи так. Башмаки вон там, слева от двери. Одежа тебе под кого надобна?

— Под меня.

— Ясно, что не на твою бабушку. Для чего? Хочешь одеться как подмастерье? Или как оруженосец? Или под лакея из бургомистрова дома? Хотя куда тебе… Поди, думаешь одеться попросту, как небогатый мещанин.

— Да! Чтобы от меня люди не шарахались!

— Башмаки — десять медяков, остальное отдам еще за двадцать.

Дорого! Такая трата опустошит почти весь кошель, а ведь он был последним, если не вспоминать о прикопанном серебре. Впрочем, тут серебро возьмут безо всяких вопросов. Я углядел даже пару мечей и несколько кинжалов, а ведь за оружие не по чину наказывают строго. Но этим людям на законы было плевать.

— А кинжал…

— Два серебряка, не меньше, — тут же ответила женщина.

Дорого! Сколько же стоит тогда отчимов меч? Десять серебряных? Или больше?

Я долго рылся в сваленных тряпках, выискивая нужное. Вчера насмотрелся на одежды горожан, так что представлял, что мне надобно. Другое дело, что простого тут было немного, а на мой рост и того меньше. Кое-как я нашел серую шерстяную рубаху в два раза шире меня, но ее можно прикрыть коротким плащом синего цвета, все башмаки были велики, я выбрал одну пару. Ничего, набью соломой и будет впору. С трудом вытащенные с самого низа кучи портки шились на кого-то покрупнее, придется накрепко обвязать их тесемкой. Напоследок взял шапку и суму, а то котомка сразу выдавала во мне деревенского.

— Монеты положи вон в ту зеленую шкатулку, переодеться можешь прямо тут. Если вздумаешь что-то продать, сюда не тащи. Сверчок подскажет куда.

Я неуверенно вытащил кошель из котомки, отсчитал монеты, открыл зеленую шкатулку и ахнул: медяков там было немного, почти все серебрушки. И не боится эта Ткачиха, что ее обворуют? Вот как схвачу шкатулку и убегу! Пока она из одеял своих выпутается, пока проберется к выходу, меня уж и след простынет. А потом я сообразил, что сюда к ней как раз ворованное и приносят. И вряд ли она — хозяйка этого добра, скорее, хранительница или вроде того, а значит, и спрашивать за украденное будет не она.

Оглянувшись на нее, я быстро поскидывал свои тряпки, переоделся в новое, хотя какое это новое — всё уже ношеное, переложил старое в суму, поклонился Ткачихе.

— Спасибо. Ну, я пошел.

Подождал ответа, но женщина ничего не сказала, так что я вышел из странного дома, чуть не ослеп от яркого света и побрел к Сфирровой площади. Я все еще путался в улицах, потому решил начать с единственного места, которое запомнил, к тому же площадь проще всего отыскать из-за того самого дерева, что возвышалось над городом. И люди теперь от меня не шарахались, теперь они меня не замечали.

Я походил по площади, выглядывая двух своих знакомцев, но ни Воробья, ни Сверчка не приметил, потому отправился к цеховым улицам. Там я стучался во все двери, заходил в каждую лавку, спрашивал, не нужен ли помощник, расхваливал себя как мог, мол, и силен я, и послушен, и разумен, ем мало, работаю много, древу Сфирры хвалы возношу, но меня редко дослушивали до конца, чаще всего захлопывали дверь перед самым носом. Одна милая женщина, пока я говорил, ласково улыбалась, кивала, а как я замолк, сказала:

— Иди-ка отсюда подобру-поздорову, мальчик. Если муж тебя увидит, собак спустит.

На нее я разозлился сильнее, чем на тех, кто сразу гнал с порога. Зачем было улыбаться и кивать? Пожалела меня, что ли? Или позабавиться решила?

Вечером я вернулся в ту же таверну, уставший, голодный и разбитый, заплатил за ночлег и стол, поел и отправился на боковую.

На завтра было то же самое. Я пошел на окраинные улицы, где и люд попроще, и цеха из грязных, но мне не везло. Хоть босяком более не называли, но в работники нанимать не хотели. Обойдя весь город, я вернулся к площади. Может, зря я возле бедноты кручусь? Надо к богатеям напрашиваться, это они не любят руки пачкать, и прислуга им всегда надобна.

Задержался я возле постоялого двора, который был не чета таверне, где я ныне ночевал. Там служили мальчишки едва ли старше меня: таскали дрова, носили воду, убирали конские яблоки. С этим бы я справился! Причем даже лучше!

Я увидел, как во двор неспешно въехал важный господин, к нему тут же бросился один из тех мальчишек, поднес колоду, чтоб всаднику было удобнее спешиться, принял поводья у коня, и за это господин швырнул мальцу монету. Медяк за плевое дело! Это если я семерых так встречу, то заработаю на ночлег и стол! А ведь по мне не понять, работаю я на этом постоялом дворе или нет.

Когда во двор влетел следующий всадник и резко осадил своего коня возле коновязи, я первым подскочил к нему, потянулся к поводьям… Конь всхрапнул и крепко ухватил огромными желтыми зубами мою руку.

— Ой-ой-ой! — взвыл я, пытаясь вытащить кисть из его пасти.

Всадник спешился, похлопал лошадь по морде, та наконец разжала зубы, но прежде чем я успел сказать хоть слово, мужчина отвесил мне затрещину. Я отлетел на несколько шагов и шлепнулся.

— В другой раз не лезь к боевому коню, — небрежно сказал всадник.

Из конюшни выскочил давешний мальчишка, распахнул ворота и, низко кланяясь, сказал:

— Сюда, господин!

Мужчина повел своего зверя в конюшню сам, и теперь я понимал, почему.

— Иди отсюдова! — крикнул мне в спину мальчишка. — А то хозяина кликну, он тебя мигом погонит!

Я, баюкая ноющую руку, уныло побрел оттуда. Укушенное место наливалось багрянцем, в голове звенело от затрещины, в животе изрядно урчало. С постоялого двора тянуло жареным мясом да печеным хлебом, а я не получил ни единого медяка.

Потом я покрутился возле чьего-то богатого двора, где служило немало людей, высмотрел старика с лицом подобрее и спросил, не нужен ли им кто.

— Седлать умеешь? Запрячь карету сможешь? — спросил он.

— Нет, — растерянно покачал я головой.

Откуда? У нас в деревне лошади были лишь у старосты да Верида, а уж чтоб верхом на них ездить — и подавно никто не ездил. Как я мог научиться седлать или запрягать?

— Тогда и неча! Иди давай!

И я пошел.

А как дальше? Неужто ворочаться обратно в деревню? Спустя несколько дней после ухода? А там снова староста навалится с угрозами. А может, и впрямь воротиться? Не будет же он жечь добро дядьки Харта. С другой стороны, дядька Харт больше моего понимает, что в деревне да как, и он почему-то меня от ухода не отговаривал. То ли позарился на хозяйство, то ли думал, что в городе будет лучше, чем дома.