Хроники Обетованного. Осиновая корона

И сейчас это сыграло с ним злую шутку: вес табличек, вкупе с обезумевшей лисицей, тянул к земле. Повсюду мелькали когти, зубы и алая шерсть. Фарис-Энт стоял, бестолково отмахиваясь; рук не хватало, чтобы схватить вертлявое создание за шею или бока. По его собственным бокам уже вовсю текла кровь. Наконец кентавр выпростал одну руку, выпрямил локоть, напрягся - и почти сжал лисицу; но она сомкнула клыки на его предплечье...

Боль теперь стала невыносимой, перед глазами засверкали огненные круги. Фарис рухнул на колени, а после - набок, придавив таблички. Он не расслышал, когда над ним просвистела стрела.

Лисицу отбросило назад, она разъярённо зашипела, и когти с зубами оставили его. Раздался громкий хлопок; что-то вспыхнуло. Дикая боль не дала Фарису-Энту до конца понять, что случилось, но над собой он увидел крепкую смуглую женщину в тунике из красной шкуры. На полусогнутых ногах, с перекошенным от злости лицом, женщина на миг замерла у кромки леса. Она прижимала ладонь к ране под ребром - оттуда торчала стрела. Женщина лающе прокричала несколько фраз кому-то за пределами зрения толмача; привычка не позволила ему не разобрать смысла.

Потом Двуликая развернулась и скрылась в Лесу, между старыми тисами. Лишь красная шкура мелькнула.

Фарис-Энт тяжело дышал. В ноздри ему бил запах травы и крови. Царапины и укусы сочились, весь он был горячим, мокрым - унизительно поверженным.

Хорошо, что Возлюбленная не видит его сейчас. Слава Порядку.

Фарис попытался встать. Не получилось - зато боль вынудила его заскрипеть зубами, беспомощно поджав задние ноги. А затем перед глазами, в которых уже темнело, вдруг возникли чужие ноги. Поверх копыт начиналась шкура в пятнах и разводах белого и чёрного.

Фарис-Энт помнил этот окрас - и ещё узнал оперение на стреле. Он приподнял голову.

– Спасибо, Арунтай-Монт... Прости, я...

– Что сказала Двуликая, толмач?
– жёстко спросил вожак. Что ж, он имеет право на жёсткость: нечего переводчику лезть туда, куда...

Ох х .

– Сказала, чтобы мы убирались прочь от Леса...
– выдохнул Фарис-Энт.
– И что это... земля Хаоса... Как больно, Арунтай... Не рассказывай Йарлионн, если... встретишь...

И тьма застила собой и траву, и кровь, и Арунтая-Монта.

***

Фарис-Энт очнулся, лёжа точно так же - на боку, с вытянутыми ногами. Он не привык к такому положению и, кряхтя, напряг мышцы, чтобы подняться; но боль остановила его, а повязки из тонкой шерсти - они обнаружились на груди, животе, передних ногах, даже на крупе - сразу напитались кровью. Фарис-Энт, как и положено честному кентавру, преисполнился благодарности к целителям, но поморщился: и царапины, и укус на предплечье покрыли жгучей кашицей из трав. Теперь повсюду кололо и щипало, будто Фариса присыпали горькими приправами, которыми так любят травиться Двуликие с южных равнин, принимая человеческий облик.

"Если твой брат из садалака не стоит на ногах - отдай его тело духам", - говорят кентавры гуникар– приверженцы древней мудрости, остерегающиеся всего нового. И вправду: пока кентавр жив, его дело - стоять или степенно идти по Гирдиш, по дороге своей жизни, предугаданной звёздами. Или бежать, если поблизости враг. Когда ноги не держат - это очень, очень дурной знак.

Покосившись наверх, Фарис увидел навес из ивовых прутьев. Рядом с кучей сена, на которую его положили, стояли глиняные и деревянные чашки; в одних была подогретая вода, в других - травяные мази или порошки. К верхушкам шестов, под самым навесом, были примотаны пучки подорожника, тысячелистника, клевера и ещё многих сушёных растений, имена которых вылетели из памяти Фарис-Энта. По обилию и разнообразию трав он и догадался, под чьим навесом находится.

– Доброго пути тебе, Нгуин-Кель, - сказал он, приветствуя целительницу традиционной формулой.
– И мягкой травы под копытами.

Голос звучал хрипло, слегка дрожал - впрочем, как и положено слабаку, который потерпел поражение от одной-единственной лисицы. Фарис-Энт вздохнул, ощущая боль в помятых рёбрах. "Злая гордыня" - ишдир– порицается среди кентавров, но разве в его случае это не иное, не гордость за поруганную честь?..

Какая там гордость, - мысленно сникнув, признал Фарис-Энт. Ничего нового, собственно, не произошло. Он остался тем, кем уже прослыл в садалаке: слабаком и трусом, не способным себя защитить.

– И тебе мягкой травы, редких дождей и доброго солнца, Фарис-Энт, - отозвалась Нгуин-Кель.
– Тебе лучше не шевелиться.

Она стояла у входа, помешивая что-то в небольшом котелке; в рыжем хвосте и на холке застряли травинки. Волосы - тоже рыжие, как костёр - целительница заплела в три косы: показала, что сегодня ей предстоит напряжённая работа. Женщины степных садалаков распускают волосы лишь в дни отдыха или битвы; в других частях материка, однако, у кентавров есть и иные обычаи. Фарис почти всю жизнь провёл, кочуя по восточным степям, и не мог об этом судить.

– Спасибо тебе, - печально сказал Фарис-Энт. Нгуин-Кель обернулась к нему с улыбкой:

– Семь.

– Семь?..

– Ты вздохнул седьмой раз с тех пор, как Арунтай-Монт приволок тебя сюда, переводчик. Что-то тебя гнетёт, - Нгуин-Кель опустила на котелок крышку, прижав её камнем: наверное, зелью нужно настояться.
– Мне дозволено знать - или у всякого свой Гирдиш?

Скромность и сдержанность, присущие женщинам-кентаврам, не позволили ей вдаваться в расспросы. Фарис-Энт отвёл глаза. Может быть, в беспамятстве он опять бредил о Возлюбленной, да к тому же на разных языках? Фарис-Энт свободно говорил и читал на восьми наречиях, и ещё на четырёх мог объясниться при необходимости. Но если он трепал всуе имя Возлюбленной... Какой стыд! Однажды уже довелось вот так опозориться, и он не хотел повторений.

– У всякого свой Гирдиш, - ответил Фарис, надеясь, что не обидит Нгуин-Кель. Та просто кивнула; потом подошла к нему и наклонилась, осторожно прощупывая повязки.
– Я здесь долго?

– Не очень. Солнце сейчас в зените.

– Это хорошо. А мои...

– Таблички вон там. Я сложила их стопкой. Постаралась не повредить, Фарис-Энт.

Состояние одной из повязок не устроило целительницу. Она завела руку за спину Фариса и ослабила узел; в другой руке тут же очутилась чистая полоса из шерстяных нитей. Нгуин-Кель быстро обработала полосу бурой мазью, заново прикрыла борозды от когтей листьями подорожника и сменила повязку так ловко, что боль не успела прийти к толмачу. Надо бы подарить ей перевод какой-нибудь из песен северных майтэ, - растроганно подумал Фарис. Он был не особенно искусен в переводе песен и стихов, но женщинам такие дары всегда приятны.

Речь, конечно, не о песнях Эсалтарре. Фарис-Энт давно поклялся, что все его переводы драконьих текстов (записанных, конечно, с устных вариантов - и в основном писцами древности) принадлежат Возлюбленной - ей одной. И держал свою клятву.

Вот бы это могло принести хоть какую-то пользу Возлюбленной или доставить ей радость... Неужели он в самом деле столь никчёмен?

Фарис-Энт не заметил, как вздохнул в восьмой раз.

– Арунтай-Монт был озабочен и раздражён, но не разъяснил, что случилось, - сказала Нгуин-Кель, прополаскивая полосу шерсти в глубокой миске. С мозолистых, не по-женски сильных пальцев тихо стекала вода.
– Снова оборотни, ведь так?