Хрустальная сосна

Этим летом я твердо рассчитывал, что отпраздную наконец в истинном кругу друзей -у костра, с песнями и весельем. Мне не хватило двух недель…

И сейчас, в больнице, я с особой горечью сознавал, что мне исполнилась четверть века - своего рода юбилей. Который, кстати, любой из моих соседей по палате наверняка отметил бы подобающим образом: с угощением, тайной выпивкой и прочими атрибутами. А я просто валялся на койке и мне не хотелось жить.

*6*

Однажды бессонной ночью я настолько устал от духоты и храпа, что тихо слез с койки и выбрался в коридор. Там присел на истертый диван у стены, где днем обычно собирались посетители и, опустив голову на спинку, закрыл глаза. И предался обычным думам об Инне и собственной судьбе.

Там меня и застал хирург Герман Витальевич, у которого, как оказалось, было ночное дежурство.

Увидев меня, сидящего с откинутой головой, он сильно испугался, решив, что мне стало плохо и я пошел за врачом, но не смог дойти.

Узнав, что все дело в бессоннице, он вдруг сказал:

–  Ну тогда пойдемте со мной!

И почти насильно подняв с дивана, повел в специальную комнату для врачей, которая, кажется, называлась ординаторской. Втолкнув меня туда и плотно закрыв дверь, он прошел в самый дальний угол, отгороженный от двери шкафом. Где стояла удобная мягкая мебель, стол и холодильник, а в другом шкафу громоздились чайные принадлежности. Я сел, не понимая, чего он от меня хочет. Врач уселся напротив и внимательно посмотрел на меня.

–  И давно у вас бессонница?

–  Да почти сразу после операции началась, - признался я.

–  И вы мне об этом не сказали?
– укорил он.

–  Так вы же не сонный врач, а хирург, - я попытался шутить; меня вдруг стал мучить стыд за то, что сразу после операции я почти грубил ему в перевязочной, да и потом холодно отвергал все попытки наладить со мной контакт.

–  Я врач, и в данный момент суток именно сонный, - ответил он.
– А если серьезно, надо было давно мне сказать. Я бы вам назначил снотворное.

–  Снотворное? А разве не вредно спать со снотворным?
– вспомнил я давнюю прописную истину.

–  Вредно, - кивнул хирург.
– Но еще вреднее вообще не спать. Сон

–  это самое ценное, что дала нам природа. Потому что лишь во время сна восстанавливаются силы. Не только физические, но и нервные тоже.

–  Ладно, тогда давайте снотворное, и я пойду спать, - сказал я, поднимаясь с дивана; мне все еще было неловко разговаривать с врачом.

–  Погодите, успеете…- властным жестом Герман Витальевич заставил меня сесть обратно.
– Я вот что хочу у вас спросить… Почему все-таки вы не спите? Рука болит? Или еще что-нибудь еще?

–  Почему? Почему…

Я хотел было ответить, что мне мешает шум, но тут же сообразил, что это не так, вспомнив собственные воспоминания о сладком сне под грохочущим приводом АВМ; и вдруг понял, что сам не задумывался ни разу о причине бессонницы.

–  И рука в общем не болит, когда ее удачно положишь… И вообще ничего… Так, мысли всякие в голову лезут. Если что и болит, то… - я невесело усмехнулся, не удержавшись от примитивного ответа.
– То душа.

–  Вот именно, - удовлетворенно кивнул врач.
– Этого я от вас и ждал.

Он помолчал, сцепив перед собой свои сильные, тонкие пальцы. Я отвел от них глаза; мне было невыносимо видеть чью бы то ни было невредимую руку.

–  У вас нормально идет реабилитационный период с точки зрения физиологии. Ваша проблема и ваша беда - в адаптации.

–  В чем?
– уточнил я.

–  В адаптации к новому физическому состоянию. Мы с вами умные взрослые люди, Евгений Александрович…

Я поразился, что, имея достаточное большое количество больных, он помнит мое имя и отчество.

–  Умные и взрослые. И глупо играть страуса. Истина есть истина.

То, что в сами произошло и что получилось, изменит вашу жизнь. Как бы то ни было, вы должны адаптироваться к новым условиям. Поскольку результат той аварии или катастрофы для вас необратим. Я вздохнул.

–  Необратим, и вы это понимаете, сколь жестоко бы ни звучало. Но впереди у вас почти вся жизнь, и она не может кончиться с потерей трех пальцев. Причем самая трудная адаптация - не внешняя, а внутренняя.

Я молчал.

–  Ваша травма изменила облик внешней физической оболочки. Внешняя оболочка вообще вещь весьма уязвимая. С человеческим телом в любой момент может случиться что угодно. Да если брать шире - вся окружающая жизнь тоже наша оболочка. И хотя она кажется незыблемой внешние условия могут в любой момент в корне измениться. Причем без нашего участия - и все прежние понятия полетят к чертям, оставив нас у груды обломков

–  Хрустальная сосна…- невольно вырвалось у меня.

Хирург не расслышал этих слов, и мне не пришлось объяснять. Он был поглощен в свои мысли - вернее, в стремление донести их до меня.

–  Уязвимость внешней оболочки может компенсироваться лишь твердостью внутреннего смысла. Понимаете? В вашем самосознании, в вашем "я" должно быть нечто, что осталось бы неизменным и поддерживало бы вас при любых жизненных перипетиях. Понимаю, конечно, что в вашем инженерном труде, особенно если вам приходилось что-то чертить, сейчас произойдут перемены…

–  Да уж… - я вздохнул.

–  Произойдут перемены. Возможно, что-то придется изменить в самой жизни. Вам будет трудно, особенно на первых порах… Но должно найтись нечто, что бы вас поддерживало, несмотря на все трудности.

–  Жена… - тихо подсказал я.

–  Нет, не семья, - он покачал головой.
– Это тоже внешнее. Вы должны найти что-то в самом себе. Что не дало бы вам впадать в апатию и поддерживало интерес к жизни… Вы ведь наверняка чем-то увлекаетесь, помимо работы…

–  Герман Витальевич, - впервые назвав его по имени и отчеству, я прямо посмотрел в его глаза и грустно улыбнулся.
– Я вообще-то играл на гитаре…

–  Вот старый дурак!
– врач резко махнул рукой, недовольный собой.
– Хотел за здравие, а вышло за упокой… Извините… Он замолчал и, подперев подбородок, отвернулся к темному окну. И мне вдруг стало жалко его, изо всех сил стремящегося помочь мне выйти из тупика. Хотя врач-хирург вовсе не обязан заботиться о психологическом состоянии своих больных.