Хрустальная сосна

–  Тебе домой занести, или прямо на работу - как лучше?

–  Гитара…- голос мой прервался, хотя я старался этого не допустить.
– Да все равно куда. Не нужна она мне больше…

–  Не нужна?
– переспросил Славка.

–  Не нужна.

–  А что…- он словно только сейчас вспомнил о моей раненой руке.
– Рука играть не дает? Пальцы плохо гнутся? Я молчал.

–  Как же так… Говорил же тебе - поезжай в город!

–  Говорил, - согласился я.
– Признаю, что был дураком… Только теперь уже этому не поможешь.

–  Так что у тебя с пальцами?
– Славка, кажется, наконец встревожился серьезно и превратился обратно в моего прежнего друга.

–  Ничего уже, - ответил я.
– Нет у меня больше этих пальцев.

–  Как… нет?

–  Очень просто. Их мне отрезали.

Славка молчал на том конце, глухо потрясенный новостью. И я тоже.

–  Женя…- сдавленно пробормотал он наконец.
– Скажи мне… Скажи, что шутишь…

–  Рад бы, да не могу. Все именно так.

–  Этот придурок Саша-командир!
– вдруг взорвался Славка.
– Если бы он не полез со своими вилами, нож бы не треснул, и…

–  Фигня это все, - оборвал его я.
– Если бы, да кабы, росли бы в заднице грибы… При чем тут вилы… Дядя Федя тогда сгоряча орал. Эти вилы для таких ножей все равно, что спички. А виноват во всем я сам. Только я и никто иной. Со своим, как ты правильно выразился, мушкетерством. Уехал бы сразу в город- и все бы обошлось. Умные на чужих ошибках учатся, дураки на своих.

Славка не отвечал.

–  В конце концов, жизнь не фига и смысл ее не в трех пальцах… И вообще все могло быть хуже. Если бы я подхватил еще и столбняк, то без вакцины это была бы верная смерть…

–  Я… К тебе приду. Когда можно?
– сдавленно спросил он.

–  Когда хочешь, - ответил я.
– Я ведь пока на больничном.

*-*

**Славка пришел на следующий вечер. Принес-таки гитару - при одном виде которой во мне все перевернулось. Мы посидели на кухне, выпили чаю. В основном молчали, потому что говорить, как оказалось, было не о чем. Славка бросал косые, полные ужаса взгляды на мою руку. После его визита на душе стало еще тяжелей. Жизнь продолжала катиться по совершенно иной колее.

Проблема, как не умереть с голоду, встала теперь необычайно остро. Ведь я не мог даже по-нормальному начистить картошки. То есть, конечно, должен был со временем научиться, но еще не знал, как. Стал варить в мундирах, потому что содрать шкуру с вареной можно было одной рукой. Но когда в первый раз попытался открыть консервы: подвернулась банка сардин, стоявшая в холодильнике- то опять впал в шоковое состояние. Мучился с нею полчаса, не меньше. Измял всю банку, поранил здоровую руку - прежде, чем сумел надрезать жесть и вытаскивал потом по одному разломанные куски рыбы. Всему, абсолютно всему приходилось учиться заново. И это оказалось труднее, чем я ожидал.

Услышав, что я вернулся, заглянул сосед дядя Костя. Выматерился, увидев мою руку… Мария Алексеевна, его жена, настойчиво звала к ним обедать до приезда Инны. Я зашел один раз, чтобы не обиделись, но ходить каждый день отказался. Стыдно было и унизительно, к тому же я намеревался как-то приспосабливаться к жизни сам. Я сказал, что буду питаться у родителей. Соседка, похоже, все поняла. Насчет обедов не настаивала, зато дядя Костя стал приходить ко мне, неся то кусок пирога, то ватрушку. Мы садились пить чай, и получалось вроде, что не он помогает мне, а я принимаю его у себя. Это облегчало жизнь, но было тяжело для меня. Потому что мне до сих пор не хотелось никого видеть и слышать.

Как- то раз вечером позвонила мама, спросила, как дела, и сообщила, что они с отцом уезжают в Прибалтику в какой-то дом отдыха или санаторий -я не вникал, куда именно; мне нужно было не проговориться и сделать так, чтобы мама по голосу не догадалась о моих проблемах. Я боялся, что придется провожать родителей, но она сама сказала, что с ними едет еще кто-то, их всех повезут в аэропорт на машине, где нет лишних мест. Я подавил вздох облегчения. Значит, еще некоторое время можно не раскрываться - по крайней мере, отец отдохнет, ничего не зная. Заглянуть к родителям до их отъезда я не обещал, и мама этого не ждала - ведь мы уже давно почти не общались. На второй день после возвращения из больницы я пошел в аптеку и купил снотворное. И спал исключительно с ним. По больничному я просидел дома неделю. Потом сходил на работу, заглянул в канцелярию и взял отгулы за колхоз, как и говорил Мироненке. Мне ужасно не хотелось возвращаться в институт. Сам не знаю, почему. Ведь несмотря на стремление к одиночеству, мне было тоскливо дома. Но идти снова в нашу комнату, где абсолютно все, вплоть до лежащих в моем столе карандашей - которые, возможно, мне уже не пригодятся, - осталось прежним… К тому же я со страхом думал, что теперь не смогу делать на работе прежние вещи. И вообще неизвестно как все сложится.

Отгулов за колхоз мне полагалось всего два - ведь проработал я лишь два воскресенья. Решение этой проблемы постоянно колебалось, как маятник: то придерживались правила, что за субботнюю работу отгулов не дают, то вдруг отпускали гайки. Сейчас, согласно общим потугам дисциплинарного ужесточения в стране, маятник качнулся в сторону ужесточения, и лишнего я не получил. Однако всемогущая секретарша, с которой я, в отличие от многих, не собачился по пустякам, пожалела меня и против закона дала четыре отгула, прияв заявление без визы начальника. Мироненке же вообще все было до лампочки, потому что сам он отгулов никогда не брал, работал, как железный паровоз, и в тонкости не вникал. Поэтому я даже на стал заглядывать в сектор, а сразу ушел домой.

*3*

А потом четыре дополнительных дня пролетели и мне пришлось идти на работу.

Сектор н был почти пуст. Начальник все еще не вернулся из отпуска, Мироненко за день до моего возвращения уехал на какие-то спортивные сборы, Лавров тоже не появлялся - кажется, сразу после колхоза взял часть отпуска. Встретили меня лишь Рогожников да Виолетта. Они, естественно, ничего не знали о деталях моей затянувшейся болезни. И когда я ввалился в комнату, отчаянно держа вымученную улыбку и отсалютовал изуродованной рукой, поблескивающей свежими красными рубцами…

Рогожников от неожиданности уронил банку туши - правда, закрытую, - а Виолетта, как мне показалось, едва не лишилась чувств. Я перекинулся с ними парой дежурных фраз, потом надолго вышел в коридор. Чтобы дать им прийти в себя. И заодно оттягивал тягостный миг возвращения к своему столу.

Потом мы пили чай. Я рассказал про колхоз, про аварию заявив просто, что рубануло осколком, не вдаваясь в подробности. Они сидели тихие, как зайцы, и смотрели на меня как на пришельца с того света. И странное дело: я глядел на них, и они казались какими-то маленькими. То есть не то что маленькими, а несмышлеными. Будто круги страданий, на которые пришлось вступить, возвысили меня над ними, ничего подобного не испытавшими.

–  И что же вы теперь будете делать дальше, Женя?
– сочувственно спросила Виолетта, когда мы пошли по рабочим местам.

–  Жить и работать, - вздохнул я и добавил, увидев внезапное участие в ее глазах: - Если сумею, конечно.

Если сумею… В принципе на мне висел тот самый чертеж, о котором напоминал начальник перед колхозом. Конечно, сроки его сдачи прошли, но поскольку начальника не было, нас никто не теребил по поводу задержки. А раз чертеж был поручен именно мне, то он мог спокойно лежать еще год, и никто бы к нему по собственной воле не притронулся. С ним нужно было что-то делать. Я не сомневался, что чертежник из меня теперь никакой. Со временем, возможно, пришла бы какая-нибудь идея, как удерживать карандаш обрубком. Сейчас идей не было. Однако к чертежу требовалось составить записку. С этим я справлюсь, - решил я. Должен буду справиться. Ведь пока составляю черновой вариант, можно писать любыми каракулями. Но все-таки это будет какое-то дело: странно, но мне вдруг захотелось деятельности. Сам не знаю, почему - наверное, хотелось подавить быстро растущее чувство собственной ущербности. И я взялся за записку. В принципе она была почти готова еще до колхоза. Сейчас можно было ее подправить. Я перелистал исписанные моим*прошлым*почерком страницы и решил переделать одну. Читать было легко, но как писать? Я положил ручку на мизинец и прижал ее к ладони большим пальцем. Получилось вроде неплохо. Ручка держалась крепко и я похвалил себя, за то, что с первого раза научился писать. Я начал писать, чувствуя радость от своей быстрой победы. Казалось, я смогу даже чертить.