Хрустальная сосна

Огни погасли. Сначала верхний, потом нижний. Спали уже все. И я с новой остротой почувствовал свое одиночество. Как уже было там - в колхозе, на ночном болоте. Словно я опять остался один против всех черных сил, что повылезали из нор.

Мне показалось, что за спиной что-то скрипнуло. Я вздрогнул - синий газовый факел колыхнулся, и моя огромная черная тень заплясала по стене. Я вздохнул, поняв, что это просто снимается усталостное напряжение с паркета. Но все равно было как-то жутко, страшно и пусто. Я присел к столу и повернул ручку радио. В кухню медленно влилась музыка. Десятый до-диез минорный ноктюрн Шопена, узнал я, немного послушав. Далекий неведомый пианист длинными, тонкими и здоровыми пальцами перебирал клавиши; и звуки падали стеклянными шариками: рождались, жили, гасли, умирали… Мне стало еще тоскливее. Я выключил радио и снова остался в полной тишине. Рука болела все сильнее.

И вдруг я осознал свое положение. Предыдущий месяц, операция, больница - там все складывалось иначе. Там были люди, пусть я мог спокойно отвернуться к стенке. Ночной храп соседей, режим и распорядок. Был врач Герман Витальевич, которому я мог пожаловаться и на боль и на бессонницу. Была в конце концов медсестра Зоя, которая смотрела на меня с участием, и я знал -проверено!

– что в любой момент могу сделать маленький шаг навстречу и получить поддержку. Там я как-то держался. Переживал, страдал, ходил на перевязки и мучился одиночеством, но все-таки оставался не один. И в глубине души - где-то очень-очень глубоко - хоронилось странное и глупое чувство.

Пусть операция, ночные боли и уколы, но это все происходит как бы не со мной. То есть со мной, но как-то*не по-настоящему*. Словно жизнь просто вынудила меня пройти испытание - сдать какой-то экзамен. Выдержать все, помучиться как следует, но получить "отлично". Посмотреть запись в зачетке и спокойно вздохнуть, потому что все позади. Словно верилось подсознательно: все понарошку. Все кончится, как только я переступлю порог больницы и вернусь в мир здоровых людей.

Не вернется ничего, - понял я по-настоящему. Все было не понарошку. Экзамен затянулся надолго. Навсегда… Я уронил голову на стол, не в силах бороться с отчаянием. На душе было черно. Я боялся этой ночи - первой ночи после больницы. Я боялся себя и ночной пустоты. Я знал, что надо любым способом уснуть и продержаться до света.

И в то же время знал, что не усну. Я выругал себя за дневную беспечность: имея пачку рецептов, весь день слонялся по городу и совершенно забыл заглянуть в аптеку. И этой ночью я был обречен на бессонницу. Если только не попытаться воспользоваться средством, рекомендованным Германом Витальевичем.

Включил свет, я открыл нижнюю секцию буфета. Спиртное дома имелось. В буфете стояли рядком несколько бутылок водки, купленной еще до предпоследнего повышения цен. До сих пор я водки не пил, Инна тем более. Но я всегда хранил дома некоторый ее запас, потому что старый дом, ржавые трубы и дышащая на ладан водогрейная колонка требовали постоянного участия слесарей. Которые оказывались от любой платы, кроме водки. Одна из бутылок была пуста на одну треть. Я сразу вспомнил, как месяца два назад вызывал ЖЭКовского сантехника для прочистки канализации. Работы было мало, и за нее он попросил всего лишь стакан. Еще стояла початая бутылка коньяку. Ее пили мы сами: то добавляли в чай, лечась от признаков простуды, то просто грелись в холодную погоду. Я подумал, что выбрать - водку или коньяк. Вспомнив, как хорошо мне было от водки взял ее. Зубами вытащил пластмассовую пробку и налил сразу полстакана. Едва поднеся его ко рту, по запаху понял, что водка плохая, ее нельзя было сравнить с той, которой поил меня хирург. Она была местного завода, к тому же долго стояла откупоренной, а я давно слышал, что открытая водка портится из-за контакта с воздухом. Но все-таки отпил глоток, потом другой. Вкус оказался еще хуже, чем запах. Хотелось выплеснуть все в раковину - или по крайней мере выпить одним махом. Но я вспомнил, как учил врач, и терпеливо и настойчиво брал ее мелкими глотками. И о чудо - к концу порции вкус уже не казался отвратительным. По телу разлилось приятное, необременительное тепло алкоголя, а душу стало медленно заполнять блаженство. Даже рука будто отпустила.

Добавив чаю, я вернулся в постель. Все было хорошо. В самом деле почти как прежде. Прав был Хемингуэй. И еще более прав Герман Витальевич, открывший мне дорогу к спасению.

*2*

Наутро чуть свет, как мне показалось, зазвонил телефон. Я выбрался из постели, мельком взглянул на часы и увидел, что уже одиннадцатый час. Звонил Мироненко, оставшийся за начальника во время отпуска. Узнавал, куда я запропал - видимо, с его точки зрения после моего звонка из больницы прошло чересчур много времени. Я кратко сказал, что был в колхозе серьезно ранен, месяц провел в больнице, а сейчас дома на больничном. А потом сразу возьму отгулы, положенные за колхоз. В особые подробности не вдавался, да его это и не интересовало. Мироненко сказал, что ладно, все в порядке - и повесил трубку.

Потом через несколько дней проявился Славка. Я совершенно не ожидал его услышать, я уже думал, что он забыл обо мне и сам вычеркнул его из жизни - но оказалось, он вернулся с турбазы, и отец сообщил о моем звонке и даже о том, что я разговаривал "не таким" голосом. И Славка меня вспомнил…

Я был настолько рад его слышать, что мгновенно забыл свои мысли насчет его и Кати и тихую обиду, что не вспомнил до сих пор. Втянувшись в разговор, я забросал его вопросами о том, как прошел остаток смены в колхозе - словно это имело для меня сейчас значение. Славка отвечал обстоятельно и подробно. Будто чувствовал какую-то вину и пытался ее загладить. Я слушал его - и передо мной разворачивалась, живая, слегка домысленная картина колхозной жизни… Без меня было скучно. Правда, Саша-К пытался вечерами побрякивать на моей гитаре, но по Славкиным словам, все это оказывалось "не то". Вечерами танцевали до упаду, пока не посадили батарейки в магнитофоне. В компании образовалась еще одна парочка: мореход и Люда. Причем, как сказал Славка, Костя был рад продолжать уделять внимание Вике, но Люда вцепилась в него "как клещ" и не отпускала ни на минуту. Парочки прежние загуляли вконец. Геныч с Тамарой, никого уже не стесняясь, уходили вдвоем на остров, обнимаясь и раздеваясь на ходу, где ночевали - неизвестно. Саня Лавров и Ольга вообще откололи номер. Она отпросилась на выходной в город, обещала привезти батарейки, Лавров пошел провожать ее на электричку - и не вернулся. Пропали оба. Как в воду канули…

На этом месте я вдруг с пронзительной ясностью вспомнил, как Ольга везла меня на украденном "ЗИЛе", как предлагала ехать вместе в город, но я отказался… Мне почудилось, что я упустил свой шанс - сейчас, в пустой и одинокой квартире, где словно никогда и не было Инны, мне казалось это с особой ясностью. Хотя Ольга - при всей ее тревожной красоте - до последних минут с нею никогда не привлекала меня как женщина, я ревниво вспомнил ее тайную татуировку и мне стало неприятно слышать, что она уехала именно с Лавровым. Хотя в колхозе прекрасно знал, что они каждую ночь занимаются сексом. Мне не хотелось слушать дальше, но Славка продолжал, увлеченный событием…Вернулись Сашка с Ольгой только через пять дней - словно из свадебного путешествия, глядя на всех ясными глазами. Саша-К рассвирепел не на шутку, даром, что с виду покладистый и ему все по фигу. Обещал написать докладную, чтобы им в табель поставили прогулы. Скорее всего. просто обещал, чтоб напугать. Но Ольга неожиданно взвилась, прямо при всех наорала на него, словно он был в чем-то виноват, сказала, что она имела в виду этот колхоз и этот поганый институт, и что он может писать хоть в Москву Андропову, потому что ей все это по хрену и надоело до горькой редьки и даже еще хуже. Высказав все это и даже не взглянув на Лаврова, она развернулась и ушла из лагеря. Сашка побежал ее догонять, потом вернулся молча с видом побитой собаки. И спрятался в палатке, никому ничего не объясняя. Все думали, что Ольга в самом деле ушла просто побродить и успокоиться. Поздно вечером, Саша-К устроил допрос Лаврову, и тот безучастно признался, что Ольга уехала в город. Бросив даже свои вещи. Почему она так сделала и что произошло у них с Сашкой - никто не знал. Но она не вернулась. Рюкзак ее забрал в город Лавров, и чем кончилось дело, никто не знал. Но зато сам он получил за прогулы под первое число: Саша-К заставил его три дня работать на АВМ по две смены. Он упахался до полусмерти, но ему, похоже, было уже все равно. После отъезда Ольги он так и остался мрачным и безучастным к жизни; вечерами сидел, тупо глядя в огонь костра, а потом тихо уходил спать…

Я вспомнил ночной разговор с Лавровым, его слова об Ольге - потом ее слова о нем - и мне стало его жаль. Я-то сразу понял, что он относился к Ольге серьезно, как бы она ни говорила. И внезапный ее отъезд его подкосил. Славка рассказывал о всех перипетиях со смехом. Но мне было не смешно: я как-то совершенно иначе начал смотреть на мир и отношения людей в нем.

А Славка продолжал, ему был абсолютно все равно… На АВМ работали по-другому. Девчонок с поля сняли: пришел председатель смотреть их работу и при всех заявил, что это не прополка, а непристойное занятие, за которое в пионерском лагере велят руки держать поверх одеяла. И их перевели на подмогу парням по две в каждую смену, закидывать вилами траву в бункер, а парни тоже работали по двое. То есть не по двое, конечно, а по трое - тут я вспомнил, что смены перераспределились еще при мне… Господи, как же давно это было, - подумал я, на секунду отключившись от Славкиного рассказа.
– И было ли вообще со мной… На кухне девчонки дежурили по одной. Шофер к Вике больше не приставал. Правда, машина сломалась через пару дней после моего отъезда - рассыпался задний мост. Председатель приехал на газике и велел ходить на работу пешком, добираясь на попутках. Тогда устроили забастовку - целый день валялись с лагере. Председатель опять приехал, ругался матом и угрожал, что не даст больше продуктов. Но в лагере имелось некоторое количество хлеба, соли и сахара, и рыба на перекате ловилась хорошо. Можно было еще пару дней продержаться, ведь иного выхода не оставалось в ответ на такое обращение… Председатель сдался первым, и в лагерь стал заезжать автобус, который возил на полевой стан механизаторов из нижней деревни. Так до конца и ездили.

Измельчитель…

…При этом слове я передернулся и мне показалось, что рука заболела сильнее…

Измельчитель отремонтировали - пришел механик, сняли кожух и оказалось, что на барабане не один, а целых три ножа разлетелись. Несколько обломков, более тяжелых, упали в бункер вместе с травой и попали в агрегат, застряли в барабане и перекатывались там, как горох в погремушке. Дядя Федя потом дня через три развинтил самый большой люк и лазал за ними, матерился при этом так, что краска от стыда розовела. Траву снова гнали через отремонтированный измельчитель. Но подходить в нему близко со стороны хобота боялись… Мне опять стало плохо.

…Степан, увидев, что каждый день появляются свежие городские девицы, одурел от счастья и стал строить какие-то планы. Возле Вики сначала терся, ясное дело. Но она с ним даже не разговаривала - опыт с шофером кое-чему научил. Зато Тамара с ним беседовала, и довольно успешно. Он размяк и девчонок в гости пригласил, обещал истопить баньку. Надеялся, ясное дело, что после хоть с одной обломится. Но Тамара ушлая парням рассказала, и заявились к нему париться всем лагерем Степан, конечно, разочарован был почти до слез, но с ним сели играть в карты, поддавались по-черному, и он отошел, развеселился, потом даже самогон выставил и всех угостил. Правда, почти все отказались. А Николай…

Я слушал рассказ, и мне становилось все тоскливей.

–  А что… что Катя?
– задал я вопрос, который с самого начала вертелся на языке; я надеялся, что Славка сам что-то скажет, но он ни разу не упомянул ее имени.

–  Что Катя? Работала вместе со всеми, - как-то неохотно ответил Славка.

Было видно, что ему не хочется говорить, и понял, что непроста, но ощутил даже не ревность, а какое-то совсем иное, давящее и сжимающее чувство.

–  Гитара твоя, кстати, у меня, - сказал он, круто меняя разговор.