Хрустальный шар

«Железное сердце», – думает Плевцов и глубоко дышит в потоке холодного воздуха, перегоняемого вентилятором. В этот момент танк трогается.

Сережа, радист, сдвинул на затылок шлем, возвращаясь тем самым к действительности. В то же мгновение он с облегчением почувствовал дуновение ветра, но исполнительность победила: он опять натянул шлем на потную голову. Шум мотора стал тише.

Высунувшийся из люка старший лейтенант уже давно наблюдал одну и ту же картину: степь, вздымающуюся низкими холмами, из-за которых долетал монотонный грохот артиллерийских взрывов. Он усилился, когда они миновали еще одну линию старых, изрытых и провалившихся полевых укреплений и проползли через руины села (действительно его сровняли с землей – даже трубы не торчали, скошенные снарядами).

Наконец показались артиллерийские позиции. Орудия, вкопанные в мелкие рвы, трудились изо всех сил. Теперь танки шли прямо в разрыв, образованный изгибом позиций. Танцующие, как на веревках, фигуры артиллеристов росли на глазах. Ближайшая гаубица через равномерные промежутки времени выбрасывала из ствола огонь и дым, отскакивая назад, комья земли вылетали из-под станин, прокопченные дымом артиллеристы бросались на орудие, заряжающий вставлял снаряд, который сжимал в объятиях, и стоявший немного позади командир орудия кричал: «Огонь!», перерубая рукой воздух.

Когда танки проезжали рядом, Симонов посмотрел в лицо этому артиллеристу. Оно было бронзовое, как у всех, выдубленное соленым потом и ветром, а когда он отдавал приказ и рассекал правой рукой воздух, его черты всякий раз искажала гримаса ярости.

Гаубица палила раз за разом так быстро, как только это было возможно при доведенном до автоматизма мастерстве и слаженном коллективе, но командир в каждый свой возглас вкладывал очередной заряд ярости, рука падала вниз, будто бы рассекая невидимого противника, судорога исступления пробегала ото рта к окруженным морщинками глазам, и все эти движения завершались выстрелом.

Через мгновение все повторялось вновь.

Старший лейтенант некоторое время разглядывал уменьшающуюся фигуру, которая опять стала похожа на заводную куклу: махала рукой – раздавался грохот – клуб дыма, первоначально похожий на клок черной ваты, растворялся в воздухе – и опять, и опять.

Над головами проносились по своим траекториям поющие снаряды, растянутая колонна свернула, и тут неожиданно, как русло глубокой реки, показался овраг. Железные ящики спускались по обрывистому склону, опорные катки визжали, резкие удары по тормозам отзывались в стальных траках. Последний танк съехал, и наступила тишина, нарушаемая звуками взрывов.

Симонов сел. Воздух широкой волной проник в танк. Матовый блеск исходил от крашеных стенок.

Плевцов поднялся, сел, устроился поудобней на сиденье и опять встал.

– Что, уже пойдем, сейчас? – спросил он.

Старший лейтенант ответил не сразу.

– Пойдем. А вы что, Плевцов, боитесь? Не хочется умирать?

В действительности старший лейтенант хотел сказать нечто совершенно иное. Он здесь никого не знает, приехал из тыла в тот самый день, когда осколком гранаты был убит командир танка. Приняв командование, он попытался как-то сблизиться с экипажем, хотел перед лицом приближающихся боевых будней покрепче завязать узел дружбы. Люди, обслуживающие сложную машину, понемногу становились ее частью. Но они и изменяли ее, в каждое действие вкладывая что-то от себя, от своих годами накопившихся традиций, манеры поведения. Симонову было интересно с ними, но он ошибочно полагал, что его проблемы можно решить с помощью слов. Именно теперь он неумышленно попал в больное место – Плевцов сам не мог ему ответить. Его выручил радист Галышкин. Привыкший к выступлению на митингах, он растягивал слова, немного снизу глядя на старшего лейтенанта.

– Что там долго думать… я знаю, что танку ничего не будет. Тут не нужна философия. – В голосе зазвучала нотка презрения к интеллигентской болтовне.

Симонов заупрямился:

– А это почему, можно узнать? Что, только мы имеем такую броню?

Сережа, разозлившись, подумал: «Вот фрукта нам прислали!»

– Да, надо верить, – сказал он твердо. – И вообще не о чем говорить, – продолжил почти грубо, – если человек отчаянно бьется, он в горячке боя о страхе забывает.

Симонов сконфузился. Тут надо было многое сказать, но он видел, что все напрасно: «Ничего не поймут, болваны».

Симонов никогда не жил одной минутой. Он всегда старался смотреть вперед и назад, расширяя воображаемое окно, через которое можно выглядывать в мир. Когда Плевцов или Галышкин смотрели ему в лицо, они искали только то, что могли понять. Отважен ли командир? При странном свете танка глаза у него голубые, в безмятежном состоянии имеющие ржавый отблеск бури, с радужными ободками с оттенком стали. Той самой, по которой двигаются поворотники орудия.

Но Сережа уже повидал многих людей и знал, что этого недостаточно – иметь такие глаза.

В этот момент откликнулся водитель. Он крестьянин. Крестьянин, который держит рычаги управления, как рукояти плуга. Поворачивая плоское, как щит, коричневое лицо с выпирающими скулами, он моргает желтыми ресницами.

– У каждого своя смерть, – сказал он, – и другая его не встретит.

Таким ли должен быть дальнейший ход разговора? Симонов вздрогнул. В голове мелькнула мысль: «Не надо осуждать заранее, нужно послушать, что будет дальше».

– Это будто все сверху предопределено? Так ты в Бога веришь, Глухов? – закричал с удивлением и неприязнью Сережа, он словно говорил: «Ну вот, змею пригрел». Весь вчерашний вечер он беседовал с водителем, уговаривая его принять участие в партийной жизни.

Водитель отпустил рычаги, но тут же схватил их снова, словно чувствуя, что в столь тяжкой работе, как перевод своих, за многие годы молчания взращенных мыслей на человеческий язык, ему нужна опора.

– Нет, – кивнул он, – это не имеет ничего общего с Богом… у каждого такая смерть, какую он сам заслужил. Какая ему полагается, – объяснил он с медленно растущим нетерпением. – Смерть не стоит, не ждет тебя, а идет навстречу, понимаешь? А ты ее себе выбираешь согласно воле…

Сережа разозлился: бред какой-то, сказки.

– Темный ты мужик, Семен, не сердись.

Глухов улыбнулся легким дрожанием своего землистого в полумраке лица и не ответил.

«Человек себе жизнью смерть созидает, – мысленно перевел слова водителя на красивый интеллигентный язык старший лейтенант, добавляя вместе с тем: – Это и есть душа русская? Вот придумал».

Он высунулся из танка наружу. Дуновение степи дымное, но освежающее. Неожиданно наушники у всех загудели. Галышкин покрутил конденсатор настройки – густое пение сигналов разорвал чей-то монотонный голос: «Внимание, внимание… тридцать семь а… тридцать семь а».

Из оврага донесся топот множества ног. Симонов увидел бегущих солдат, которые скапливались возле бронемашин, влезали на покатые бока танка, тесно рассаживались, поджимая ноги. Целый батальон скрывался в лесу, желтом от засохшей глины. Сапоги пехотинцев стучали по железу. Когда десант погрузился, старший лейтенант еще раз посмотрел внутрь танка. За темной перегородкой впереди смутно маячили фигуры водителя и механика. Рядом с ними, в тесной башне, сидел заряжающий Плевцов, раскорячившись на круглой подушке. Перед ним возле радиоприемника возился Галышкин.