Хрустальный шар

– Жита, пишите протокол.

Жита сел. Поручик медленно диктовал, одновременно открывая бумажник, но вдруг осекся на полуслове.

– Из сорок седьмого полка бронетанковой гренадерской дивизии «Grossdeutschland»? – повторил Жита, но, не слыша ответа, повернулся к поручику.

Тот сидел, сгорбившись над столом. Но в его силуэте появилось нечто такое, отчего у капрала ком встал в горле.

– Поручик… – начал он.

Поручик начал подниматься из-за стола. Он вставал медленно, словно никак не мог выпрямиться, и пошел от стола на немца, который отступал перед ним, пока спиной не ударился в шероховатые бревна стены.

Поручик поднес к его лицу какой-то маленький блестящий предмет, который держал в пальцах, и спросил:

– Откуда это у тебя? Говори, откуда это у тебя?! Говори!

Он не повышал голоса, но немец задрожал, и руки его, бессильно искавшие какую-то опору, спасение, шарили по дереву, и ноги подогнулись в коленях, потому что в горящих темных глазах поляка он увидел смерть.

– Nein! Nein! Gnade! [131] – бормотал он, падая на колени.

Рука поручика сама потянулась к кобуре.

131

Нет! Нет! Пощадите! (нем.)

– Говори, откуда это у тебя, говори сейчас же, du M"oerder [132] !

– Я ее не убивал, она уже была мертва, когда мы пришли, – заговорил немец каким-то странно тонким, ломающимся фальцетом. Он по-прежнему стоял на коленях.

– Не убивал ее? – Это не был голос поручика. Он отпрыгнул назад, хватаясь за рукоятку пистолета, но тот застрял в тесной кобуре.

Воцарилась тишина. Немец вытаращенными, безумными глазами уставился на пригнувшегося поручика, который, полуобернувшись, возился с пистолетом. Повисла страшная тишина.

132

Ты, убийца (нем.).

Нарушил ее сухой треск, и раздался голос Житы:

– Поручик, говорит капитан Тельжиньский из штаба батальона.

Поручик замер. Чуть закачался на ногах, потом руки у него повисли, и деревянным шагом он подошел к столу. Тут он вновь, чтобы не упасть, схватился за столешницу, так что та даже затрещала. Потом опустился на чурбак, прижал трубку к уху и начал говорить. Он говорил медленно, словно сквозь сон. Наконец бросил трубку.

Повернулся лицом к стене, минуту смотрел на свою собственную огромную тень, пока не сказал:

– Вильга?

Солдат отозвался:

– Да, поручик.

– Возьмите часового со двора и проводите немцев в штаб батальона. Там есть переводчик, пусть закончат допрос. Скажешь, что я плохо себя чувствую и потому не могу закончить…

– Слушаюсь.

Немцы встали. Вильга взял автомат, щелкнул предохранителем, указал жестом на выход, жест резко подкрепил коленом, и они вышли. Дверь хлопнула, и наступила тишина.

Жита раздувал печь, стараясь не смотреть в сторону поручика.

– Капрал?

Жита вздрогнул, но не сдвинулся с места. Он усердно дул на слабые, дымящиеся огоньки.

– Жита?

– Да, поручик…

– Идите сюда…

Капрал встает и идет к столу. Он идет неловко, покачивая при ходьбе большими узловатыми лапами. Поручик Новый сидит, пряча лицо в ладонях. Перед ним на столе лежит полуоткрытый, опорожненный бумажник из сильно поврежденной коричневой кожи. На листочке бумаги – маленький золотой медальончик Непрестанной Помощи Матери Божьей. Вместо нимба весело искрятся голубым три маленьких сапфира.

Между пальцами стекает что-то и падает плоской искрой света на серую поверхность стола. Поручик не стыдится капрала Житы.

Он медленно встает, вытягивает руку. Тяжелая жилистая лапа Житы движется навстречу.

Пожатие рук их объединяет.

Они долго молча смотрят друг другу в глаза.

– Да, Жита… – говорит поручик Новый.

И по лицу его стекает крупная, тяжелая слеза.

Перевод Язневича В.И.

Встреча в Колобжеге

Ранней весной сорок пятого года буря железа и огня прошла по обдуваемым первым теплым ветром приморским землям. Днем и ночью передвигались по перемалываемым в бездонные болота дорогам перемешанные потоки отступающих немецких войск. СС-дивизии «Латвия», Десятый корпус СС, французская дивизия СС «Шарлемань», подразделения, сформированные из неоднократно разбитых частей, таких как «Шнейдемюль» и «Мэркиш Фридланд», батальоны «Мэркиш Фольксштурм», жандармерии, полиции, учебные и резервные полки – вся эта масса, разноязычная, зачастую кое-как обмундированная, дерущаяся за место на гусеничных машинах и танках (только они могли преодолевать жидкое и постоянно увеличивающееся месиво дорог), загромождала перекрестки, в конвульсивных судорогах пересекала некоторые еще не разрушенные мосты, продвигаясь по ним как по слишком узкому горлу, и стремилась на запад. Ее целью были Одер и море. Только б допрыгнуть и перепрыгнуть, ибо там было возможно какое-то спасение, какой-то берег, а может… может, в последний момент разразится огнем тайное оружие?..

Среди этих десятков тысяч человек, движущихся в направлении реки и моря на автомобилях, телегах, орудийных лафетах, пешком и на лошадях, шли также толпы беженцев: стариков, женщин и детей, движущихся со слепым исступлением, хаотично и без цели, унося на себе символические остатки былого благополучия, – толпы, которым происходящее на фронтах казалось концом света, рушившим установленные веками справедливые законы и превращавшим в прах и пожарища созданную многолетним трудом жизнь. Среди всеобщего отчаяния и беспрестанной тревоги, которая вынуждала остающихся позади, слабейших или переутомленных, постоянно оборачиваться, шли представители всех народов Европы. Многие же, гонимые общим потоком, загнанные отрядами патрулей и жандармерии, вопреки своей воле тащились через месиво дорог к затянутому весенними тучами Кольбергу [133] , также часто в пути останавливались, оглядываясь назад. Но они смотрели по-другому – с пылающей во взгляде надеждой они посматривали на неспокойный горизонт, над которым под высоким солнцем жужжали одиночные металлические насекомые – самолеты-разведчики. Железные клыки Гвардейской бронетанковой армии издалека шли через болотистую мякоть бездорожья к морю, отделяя подвижной стеной целую территорию Восточной Пруссии, а снизу, твердым прессом, напирала польская Первая армия, подвижным огнем перенося узкую полосу нейтральной земли все дальше на север.

133

Немецкое название ныне польского города Колобжег.

Каким образом попал Олек в этот движущийся гигантский хаос, в это скопище войск, разбитых на отдельные человеческие элементы, отгороженные друг от друга и взаимно сталкивающиеся? Позже он сам не мог точно вспомнить, где и когда подхватил его все увеличивающийся и каждую минуту вязнущий в болоте поток транспорта, в котором постоянно раздавались пронзительные голоса, а обезумевшие офицеры с черными нашивками приставляли друг другу дула револьверов к груди, требуя дать дорогу.

Время, которое он, вывезенный в 1941 году, провел на работах в Рейхе, время, исполненное опасностей, неприязни и тяжелого подневольного труда, вдруг в один день закончилось в глухом грохоте тяжелой артиллерии. Словно усиленная в сто раз молния ударила в городок – улицы заполонили людские толпы, заскрипели детские коляски, нагруженные чемоданами. Обезумевшие люди, охваченные паникой и страхом, двинулись на запад, и одновременно по главным улицам грохотали немецкие танки, но отнюдь не усыпанные цветами, как это бывало раньше, во время триумфальных парадов.

Олек шел в Кольберг охотно: там была Зося. Последнее ее письмо с новым адресом было у него во внутреннем кармане куртки, на груди, и этот серый листок грел его сильнее, чем полинявшая и просвечивающаяся ткань. Но городок слишком поздно был поднят по тревоге, а подводы и автомобили в первую очередь захватили местные начальники: тяжелый клин бронированных гвардейских танков, приданных как раз перед этим пехотной дивизии Первой польской армии, врезался в предместья Кольберга до отхода последней группы беженцев. Короткий обмен выстрелами с отступающим тыловым охранением немцев Олек переждал во рву, полном грязи, после чего встал – и встать уже мог во весь рост.