Хуан Дьявол

Янина уронила руки побежденным жестом, словно охваченная безымянной болью, а волшебница медленно повернулась к глиняной печи, где кипел котелок, и застыла на долгое время. Затем затряслась, словно ее охватил лихорадочный озноб, и подняла крышку кипящего котелка. Большими черными пальцами она делала странные знаки, поглощенная созерцанием спиралей дыма, затем накрыла его, и резко обернулась, спрашивая:

– Ты еще здесь? Уходи!

– Я не могу вот так уйти! Скажи, что ты видела в огне? Скажи!

– Кровь… Огонь… Руины… Слезы дома Д`Отремон, кровь на всех ступеньках ущелья. Столько же крови, когда убился хозяин дон Франсиско. А затем развалины… огонь. Я видела, как тонет дом Д`Отремон, и кипит море…

– Кума… Кума…! Не может быть! Ты говоришь, чтобы напугать, поиздеваться надо мной! Ты видела не это! Не это! Кума! Кума!

Неподвижная, захолодевшая, с неподвижным взором, волшебница цвета эбонита казалась погруженной в грядущие ужасы, слетавшие с губ. Руки Янины трогали ее, окоченевшую, напрасно трясли, отчаянно пытались разбудить, и наконец, побежденные, оторвались от колдуньи с выражением суеверного страха. Не взглянув на Куму, Янина подошла к дверям хижины, прошла через порог спиной к дороге. Свежий воздух ночи, казалось, разбудил ее, хлеща по лицу. Тогда она, объятая внезапным ужасом, бросилась бежать к дальнему свету дома.

Задыхаясь от ударов сильно бьющегося сердца, все еще бледная и дрожащая от испуга, который вызвали в ней слова Кумы, Янина оперлась о стену, а Баутиста подошел к ней с выражением свирепого гнева:

– Где ты была? Откуда идешь?

– Я… я… – бормотала Янина. – Иду из… из ниоткуда. Я выходила… выходила…

– Не выдумывай, не лги! Тебя видели наверху. Видел сам хозяин Ренато. Он пришел рассказать об этом донье Софии. Ты хоть знаешь, как он ополчился против тебя? Хозяин взбешен, он просил тебя уволить! Что ты сделала хозяину? Что сказала?

– Я… я… О, дядя Баутиста! – умоляюще хныкала метиска.

– Я больше не разрешу тебе звать меня так! Ты слишком хорошо знаешь, что я тебе помогал, когда сестра умоляла меня у смертного одра, что из-за жалости подобрала тебя. Но я не позволю тебе делать зло здесь. Если по твоей вине хозяйка поссорится со мной, я расскажу всему миру правду: ты отбросы сточной канавы, и туда вернешься, если хозяйка тебя уволит. Завтра я накажу всех этих бандитов, которые были на празднике, и будет плохо, если не сможешь добиться прощения от доньи Софии.

– Делай, что хочешь! Меня не волнует! – отчаялась метиска, заливаясь слезами.

– Что значит, не волнует? Это мы еще посмотрим. Моя вина в том, что я обращался с тобой слишком хорошо, говоря, что ты моя племянница. Вытри слезы, иди к хозяйке и на коленях проси у ней прощения.

– У хозяйки Софии…?

– И у другой, хозяйки Айме. Уверен, это она настроила мужа против тебя. Попроси у всех прощения, до того, как наступит завтра, или ты будешь иметь дело со мной.

Баутиста ушел твердым шагом. Несколько минут спустя Янина была неподвижной, погрузив лицо в ладони, задыхаясь от рыданий, сотрясавших ее, пока жар щек не иссушил слезы. Тогда она медленно поднялась, войдя, как сомнамбула, в узкую спальню, и дрожащей рукой открыла шкаф, встроенный в толстую стену, который служил комодом и аптечкой. Из глубины она вытащила грубый глиняный флакон. Это был отвратительный напиток, которая дала ей Кума, лекарство, чтобы подавить мятежную волю Ренато. Волнуясь, она сжала его, а душа сражалась в ужасной битве.

– Он ненавидит меня. Ренато ненавидит меня, и ненавидит из-за нее. Проклятая…

Красноватая вспышка сверкнула в зрачках, высушив остатки слез, возвращая потерянные силы. Лицо снова озлобилось, исказилось от досады, снова забилось в тревожном ритме сердце, и зловещим тоном она решила:

– Да… да, я сделаю то, что сказала Кума!

6.

– Ай, сеньора, наконец!

– Что-то случилось? Обо мне спрашивали, Ана?

– Спрашивать, никто не спрашивал, но Баутиста сорок раз проходил здесь, подходил к дверям, приклеивал ухо, и опять ушел…

– Ладно, помолчи. Мне нужно подумать, поразмышлять. Столько дел. Я не могу ошибиться, совершить глупость и сделать неверный шаг, потому что тогда пропала. Выйди осторожно. Пройдись по коридорам и скажи, где Ренато и что делает.

– Хозяин Ренато?

– Да. У меня будет последнее свидание с ним. Я хочу выстрелить последнюю пулю, сделать последнее усилие, чтобы все были счастливы. Если нет, то сделаю так, как заготовила, и да поможет мне дьявол, или пусть утонет со мной!

Послушавшись приказа Айме, в своей миссии шпионить, Ана тихо подошла к широкой галерее арок, которая вела в огромный особняк, и казалось, удлиняла каждую комнату в проветренной, деревенской и безыскусной пристройке, обнаружив Ренато с бутылкой коньяка в руке, дававшего последние указания покорному и услужливому Баутисте. Поняв ситуацию, вечно напуганная Ана вернулась в спальню хозяйки и передала новости своих наблюдений:

– Сеньор Ренато один. Он допил последний глоточек, оставшийся в бутылке, и я слышала, он приказал Баутисте приготовить ванную, одежду, коня, чтобы немедленно уехать.

– Я должна остановить его. Пока он здесь. Помоги мне привести себя в порядок. Дай те французские духи, которые я купила в Сен-Пьере, кружевную накидку и немного губной помады. Когда закончишь, иди на кухню и принеси шампанское и ананасовый сок. Я приглашу его выпить со мной бокал и ему же хуже, если он заставит меня пойти до конца.

Кошачьими шагами, зная свою чувственную силу, Айме решительно подошла к просторной галерее, где находился Ренато, и жизнерадостно поприветствовала:

– Добрый вечер, Ренато, или добрый день. На самом деле, не знаю, как сказать; в такие часы это трудно. Еще не рассвело, но уже начинает…

– В эти часы ты должна спать.

– До настоящего момента я спала, но чувствовала себя такой одинокой в комнате, обустроенной для двоих. Ужасно чувствовать себя брошенной в такой спальне. Там все еще пахнет медовым месяцем: медовым месяцем, который, к сожалению, мы не прожили. Иногда я спрашиваю себя, не был ли сном мой брак с тобой, и если его часы или дни были кошмаром, то наконец я проснулась.

Ренато встал, глядя прямо на Айме. Несмотря на то, сколько он выпил, ему не удалось притупить алкоголем разум и чувства. Наоборот, у него была болезненно острая чувствительность, в своем роде тонкая проницательность, которая заставляла его смотреть на нее, пытаясь найти настоящий смысл неожиданного поведения. От него не скрылось, как она тщательно привела себя в порядок, оделась, надушилась самыми чувственными духами; и с бледными щеками, глубокими кругами под глазами, она внезапно показалась ему более красивой, поразительно похожей на Монику, и это заставило его вздрогнуть, проклиная глубоко в душе самого себя.

– Мой дорогой Ренато, ты задумывался на секунду, какая нелепость пришла в нашу жизнь? Слышала, ты не останешься в Кампо Реаль.

– Нет. Я возвращаюсь в Сен-Пьер. Полагаю, тебе все равно, так что ты не будешь осуждать меня.

– Нет, я не осуждаю тебя. Какое счастье родиться мужчиной! Вы имеете все преимущества мира: ухаживать за женщинами, выбирать, просить руку и сердце или делать глупости, какие придется.

– Нет ничего более хрупкого, чем мечта, Айме. Если наша жизнь превратилась в осколки, то в этом не только моя вина.