Художник из 50х

Постепенно из заготовки проступали очертания. Головка, клювик, грудка… Птичка была размером с воробья, но изящнее — может быть, чижик или синичка. Гоги работал осторожно, снимая мельчайшие стружки, боясь испортить.

Работа успокаивала. Монотонные движения, шорох стружки, запах свежего дерева — всё это создавало особое настроение. Мысли становились ясными, тревоги отступали. Он вспомнил детство в детском доме, когда старый столяр учил мальчишек резать по дереву. «Дерево живое, — говорил он. — Нужно чувствовать его душу».

Через час птичка была готова. Маленькая, аккуратная, с прорисованными пёрышками и бусинками глаз. Гоги подержал её на ладони, повертел на свету. Неплохо получилось для первого раза. Или не для первого?

Он убрал стружку, сложил инструменты обратно в тряпку. Нож протер и закрыл. Тяжёлый, надёжный — не просто инструмент для резьбы. В случае чего мог и защитить. Времена были неспокойные, а художники — народ беззащитный.

Гоги встал, потянулся. За работой не заметил, как пролетело время. В кармане зашевелился кот соседки — Васька, любивший забираться в чужие комнаты. Серый, толстый, с белыми лапками.

— Ты откуда взялся? — спросил Гоги, почесав кота за ухом.

Васька мурлыкнул, потёрся о ногу и убежал. А Гоги посмотрел на деревянную птичку. Что с ней делать? Подарить кому-нибудь? Продать? Или просто поставить на окно — пусть радует глаз.

Он сунул нож за пазуху. Удобно лёг под мышкой, не мешал движениям. В этом городе, где каждый второй мог оказаться стукачом, а каждый третий — жертвой доноса, лишняя предосторожность не помешает.

Птичку поставил на подоконник. Пусть стоит, напоминает о том, что есть в мире не только политика и страхи, но и простые человеческие радости. Резьба по дереву, например. Или утренний чай с соседями.

За окном кто-то играл на гармошке. Грустная мелодия, под которую хотелось думать о дальних дорогах и несбывшихся мечтах. Гоги слушал и понимал — он начинает привыкать к этому миру. Находить в нём своё место, свои радости, свои способы выживания.

И это было по своему хорошо.

Гармошка играла за окном, и мелодия была такой тоскливой, что сердце сжималось. Гоги сидел на подоконнике, смотрел на деревянную птичку и слушал. Музыка уносила куда-то далеко — туда, где нет барачных дворов и очередей за хлебом.

Вдруг в памяти что-то мелькнуло. Яркая вспышка, как молния в тёмном небе. Город у моря, небоскрёбы из стекла и стали, пальмы на набережной. Но не обычный город — сказочный, невероятный, словно выросший из восточных легенд.

Минареты соседствовали с футуристическими башнями, китайские пагоды — с мечетями в виде лотосов. По каналам плавали лодки с разноцветными парусами, в садах цвели орхидеи размером с тарелки. И над всем этим — небо цвета бирюзы, в котором парили драконы.

Сингапур. Откуда он знал это название? Георгий Гогенцоллер никогда не выезжал из Советского Союза. А Алексей Воронцов… был ли он там? Память молчала, но образы были такими яркими, детальными.

Гоги вскочил, схватил краски. Поставил на мольберт новый холст, начал смешивать цвета. Бирюзовый, изумрудный, золотой — краски, которые здесь почти не использовались. Серые будни требовали серых тонов.

Первый мазок — небо. Не московское, затянутое дымом, а тропическое, сияющее. Потом — силуэты зданий. Но не обычных домов, а чего-то фантастического. Башня в виде цветка лотоса, небоскрёб, увитый живыми лианами, мост между облаками.

Рука двигалась сама, словно знала, что рисовать. В голове звучала не только гармошка, но и какая-то другая музыка — восточная, с ситарами и флейтами. Гоги рисовал город своей мечты, город, которого не существовало, но который казался реальнее московских барачных дворов.

— Боже мой, — прошептал он, отступая от холста.

На картине оживал невероятный мир. Сады парили в воздухе, дома росли как деревья, люди летали на разноцветных драконах. Стиль был необычным — не советский реализм, не классическая живопись. Что-то среднее между восточной миниатюрой и… как это называется? Анимация? Откуда он знал это слово?

Образ японского мастера мелькнул в памяти. Старик с добрыми глазами, который рисовал летающие замки и лесных духов. Миядзаки. Опять неизвестное имя, которое почему-то было знакомо.

Гоги продолжал рисовать. Добавил облака в виде драконов, дождь из золотых монет, радугу с семью мостами. В углу поместил маленькую фигурку — девочку с длинными волосами, которая смотрела на чудесный город с высокой башни.

Гармошка за окном смолкла, но он не заметил. Весь мир сузился до холста и красок. Это была не работа на заказ, не вывеска для лавочника. Это был полёт души, освобождение от серых будней, крик о красоте в мире, где её так мало.

— Гоша, ты дома? — раздался голос Петра Семёновича.

Гоги вздрогнул, оторвался от картины. За окном уже смеркалось — он рисовал несколько часов, не замечая времени.

— Дома, — откликнулся он.

— А можно зайти? Хотел спросить…

— Подождите минутку.

Гоги быстро накрыл картину тряпкой. Такое искусство было подозрительным — слишком необычное, слишком далёкое от советской действительности. Формализм, чуждое влияние, отрыв от народа — статей найдётся много.

— Заходите.

Пётр Семёнович вошёл, оглядел комнату. Заметил запах красок, влажный холст под тканью.

— Работаешь? Извини, что помешал.

— Ничего страшного. Что хотели спросить?

— Да вот, Николай Петрович говорил — в артели место освободилось. Художник нужен, зарплата хорошая. Может, подумаешь?

Гоги кивнул, хотя мысли были совсем о другом. Артель, план, социалистический реализм — всё это казалось таким мелким после полёта в мир грёз.

— Подумаю.

— Ну и хорошо. А то одиночкой трудно — сегодня заказы есть, а завтра нет. А в артели стабильность.

Пётр Семёнович ушёл, а Гоги снова подошёл к холсту. Откинул ткань, посмотрел на свою работу. Сказочный город сиял красками, манил, звал в дальние дали.

Но за окном была Москва.

Он накрыл картину обратно и убрал в дальний угол. Пусть стоит, напоминает о том, что есть мир за пределами серых будней. Мир, где возможно всё.

Даже полёты на драконах.

Вечером на кухне снова собралась вся компания. Василий Иванович, как всегда, колдовал над самоваром, Марья Кузьминишна резала хлеб, Пётр Семёнович курил у окна. Нина мыла посуду в раковине, напевая что-то под нос.

— А где наш художник? — спросил Николай Петрович. — Что-то давно не видно.