Художник из 50х

Глава 3

Утром Гоги проснулся отдохнувшим. Рассветные часы в парке подействовали лучше любого лекарства — голова была ясной, мысли спокойными. Он умылся, побрился, надел чистую рубашку и вышел на кухню.

Там уже собралась вся компания. Василий Иванович колдовал над самоваром, Марья Кузьминишна резала хлеб, Пётр Семёнович курил у окна. На столе стояли миски, чашки, банка варенья.

— А вот и наш художник! — приветствовал его Николай Петрович. — Говорят, ты с утра пораньше на этюды ходил?

— В Сокольники ездил. Рассвет писал.

— Вот это правильно, — одобрил Василий Иванович. — Искусство требует жертв. А то сидят некоторые до обеда, потом жалуются — вдохновения нет.

— Дядя Вася, да кто это сидит? — засмеялась Нина. — Все у нас работящие.

— Работящие-то работящие, а толку мало. — Старик разливал чай по стаканам. — Вот раньше, при царе, люди по-настоящему жили. И хлеб был лучше, и мясо, и порядку больше.

— Тише ты, — одёрнул его Пётр Семёнович. — Опять за старое взялся.

— А что, правды нельзя сказать? Я шестьдесят лет прожил, есть с чем сравнивать.

— Василий Иванович, — мягко сказал Николай Петрович, — времена разные были. Тогда одни хорошо жили, а другие — в нищете. А теперь все равны.

— Равны, равны… — проворчал старик, но замолчал.

Гоги сел за стол, налил себе чай. Горячий, крепкий, с запахом дыма от самовара. К чаю — чёрный хлеб с маслом, варенье из крыжовника. Простая еда, но после утренней прогулки казалась особенно вкусной.

— А что в газетах пишут? — спросила Марья Кузьминишна.

Пётр Семёнович развернул «Правду», поправил очки:

— Да всё те же песни. Трудовые успехи, перевыполнение планов. Вот, пишут: «Рабочие завода имени Сталина досрочно выполнили квартальное задание». А ещё — про строительство канала. Говорят, к маю откроют движение.

— Это хорошо, — сказал Николай Петрович. — Работа людям, развитие стране.

— А что за границей? — поинтересовался Гоги.

— За границей… — Пётр Семёнович пролистал газету. — Про Америку пишут. Там, говорят, безработица растёт, люди бедствуют. А в Корее всё неспокойно — американцы войска стягивают.

— До войны дело не дойдёт? — забеспокоилась Марья Кузьминишна.

— Да ну, — махнул рукой Василий Иванович. — Американцы трусы. Погрозят-погрозят и успокоятся. У них товарищ Сталин в печёнках сидит — знают, что с нами шутки плохи.

— А я вчера по радио слушала, — включилась в разговор Нина. — Говорили про новые дома, которые строят. Со всеми удобствами — ванная, газ, телефон. Говорят, скоро всех переселят.

— Ну да, — усмехнулся Пётр Семёнович. — Нас с нашими барачками последними переселят. Сначала важных товарищей, потом инженеров, а мы в хвосте плетёмся.

— Зато переселят, — оптимистично заметил Николай Петрович. — Главное — что к коммунизму идём. Товарищ Сталин обещал — к восьмидесятому году построим.

— Доживём ли, — вздохнул Василий Иванович.

Гоги слушал и удивлялся. Эти люди искренне верили в светлое будущее. Коммунизм для них был не утопией, а реальной целью. Через тридцать лет все будут жить в достатке, работать по способностям, получать по потребностям.

Если бы они знали, что через сорок лет их государство развалится…

— А ты что молчишь, Гоша? — обратилась к нему Нина. — Не веришь в коммунизм?

— Верю, — ответил он осторожно. — Только думаю, что путь будет нелёгким.

— Конечно, нелёгким, — согласился Николай Петрович. — Враги не дремлют. И внешние, и внутренние. Но мы справимся. Советский народ всё выдержит.

— Правильно говоришь, — поддержал Пётр Семёнович. — Мы войну выиграли, и с мирными делами справимся.

За окном послышались голоса. Во двор вошла группа людей — мужчины в одинаковых пиджаках, с портфелями.

— Ой, — испугалась Марья Кузьминишна. — Это кто такие?

Пётр Семёнович выглянул в окно:

— Похоже на комиссию какую-то. Может, по переселению? Или санитарную проверку?

— А может, и не по хорошему делу, — мрачно заметил Василий Иванович.

Все замолчали. В такие моменты становилось ясно, насколько хрупким был их мирок. Любая проверка, любая комиссия могла перевернуть жизнь вверх дном.

— Ладно, — сказал Николай Петрович, допивая чай. — Мне на работу пора. А вы не волнуйтесь — если что серьёзное, всё равно ничего не изменим.

Он ушёл первым. За ним потянулись остальные. Гоги остался допивать чай, думая о том, что услышал. Эти утренние посиделки, эти разговоры — они составляли основу жизни простых людей. Не политика, не идеология, а человеческое тепло, взаимная поддержка.

И это было дороже всех обещаний светлого будущего.

После завтрака Гоги вышел на улицу. Утренняя Москва была особенной — свежей, ещё не засыпанной дневной суетой. Солнце поднималось над крышами, золотя облупившуюся штукатуру старых домов.

Он шёл не спеша, вдыхая прохладный воздух. На Мясницкой уже открывались магазины, хозяйки спешили за хлебом. У булочной собиралась очередь — люди переминались с ноги на ногу, негромко переговаривались. Запах свежей выпечки смешивался с дымом из труб.

Дворник в ватнике подметал тротуар берёзовым веником. Широкими размашистыми движениями сгонял прошлогодние листья к водостоку. Увидев Гоги, кивнул приветливо:

— Доброе утро, товарищ художник.

— Доброе утро.

Слава о его вывесках расходилась по району. Теперь его узнавали, здоровались, некоторые даже останавливались поговорить о работе. Это было приятно — чувствовать себя частью этого мира.

На Тверской движение было интенсивнее. Автобусы высокие, неуклюжие, с открытыми площадками сзади. Грузовики с брезентовыми тентами. Редкие легковые автомобили — чёрные «Победы» и «ЗИСы», за рулём которых сидели шофёры в форменных фуражках.

Гоги остановился у витрины книжного магазина. За стеклом — полное собрание Сталина, труды Ленина, производственные романы. Но в углу притаилась тоненькая книжечка Пушкина. Он зашёл внутрь.

— Пушкина можно посмотреть?

Продавщица — женщина средних лет в строгом платье — подала ему томик. «Евгений Онегин». Страницы тонкие, шрифт мелкий, но издание добротное.