Художник из 50х

Сердце ёкнуло. Наружное наблюдение. За ним следят. Встреча с Берией дала о себе знать — теперь он под колпаком.

Гоги свернул в Камергерский переулок, оглянулся. Автомобиль проехал мимо, не поворачивая. Может, показалось? Он постоял у театральной афиши, вышел обратно на Тверскую. Машина стояла у тротуара, мотор работал.

Определённо следят. Но пока просто наблюдают, не вмешиваются. Значит, изучают — кто он, как живёт, с кем общается. Обычная процедура при проверке на благонадёжность.

Гоги заставил себя успокоиться. Паника — худший советчик. Если за ним следят открыто, значит, прямой угрозы нет. Хотят напугать или просто ведут досье. Нужно вести себя естественно, как ни в чём не бывало.

Он дошёл до Манежной площади, остановился у фонтана. Чёрный автомобиль припарковался неподалёку. Из него никто не выходил, но Гоги чувствовал на себе взгляд.

— Ну и ладно, — пробормотал он. — Посмотрите, как честный советский художник любуется родной Москвой.

И действительно начал любоваться. Площадь была красивой — широкая, величественная, обрамлённая историческими зданиями. Манеж, университет, Исторический музей. Каждое здание дышало историей, рассказывало о прошлом страны.

Гоги медленно обошёл площадь, рассматривая архитектуру. Вот и Кремлёвские стены — древние, могучие, помнящие века. За ними — сердце империи, откуда принимаются решения о судьбах миллионов.

На Красной площади было многолюдно. Туристы, экскурсии, почётный караул у Мавзолея. Гоги постоял в очереди, поклонился Ленину — как положено советскому гражданину. Чёрный автомобиль ждал у въезда на площадь.

Собор Василия Блаженного поражал красотой. Разноцветные купола, затейливая архитектура, сказочный облик. Гоги представил, как бы он нарисовал этот храм — не в академической манере, а в своём восточном стиле. Купола-лотосы, стены-драконы, небо в японских облаках…

— Красиво, правда? — спросил кто-то рядом.

Обернулся — пожилой мужчина в потёртом пальто, с добрыми глазами.

— Очень красиво. Чудо архитектуры.

— Хотели снести в тридцатые годы. Говорили — мешает демонстрациям. Хорошо, что передумали.

Опасная тема. Гоги промолчал.

— Вы художник? — продолжал старик. — По рукам вижу — краской запачканы.

— Да, художник.

— Прекрасная профессия. Красоту людям дарите. — Старик вздохнул. — Жаль, что нынче красота не в моде. Всё больше про план да производство.

— Красота вечна, — сказал Гоги осторожно. — Мода проходит, а искусство остаётся.

— Верно говорите. — Старик кивнул и пошёл дальше.

Гоги направился к Васильевскому спуску. Москва-река блестела в солнечных лучах, по ней плыли баржи и катера. На противоположном берегу строились новые дома — сталинская архитектура, помпезная и величественная.

Город восстанавливался после войны. Медленно, трудно, но неуклонно. Новые заводы, жилые кварталы, парки. Люди верили в будущее, работали с энтузиазмом. И в этой вере была своя красота.

Чёрный автомобиль по-прежнему следовал за ним. Но Гоги уже не обращал внимания. Пусть следят — он ничего запретного не делает. Просто гуляет по родному городу, любуется архитектурой.

На обратном пути зашёл в парк Горького. Аллеи, клумбы, аттракционы. Дети играли, молодёжь каталась на лодках. Обычная мирная жизнь, которая продолжается несмотря на все тревоги.

У фонтана увидел Нину с подругой. Они ели мороженое, смеялись, о чём-то болтали. Гоги подошёл поздороваться.

— Гоша! — обрадовалась Нина. — А мы как раз о тебе говорили.

— Надеюсь только хорошее?

— Лида твой плакат видела, хвалит.

Подруга — симпатичная блондинка — смущённо улыбнулась.

— Правда красивый. Необычный какой-то.

Они поговорили о пустяках, Гоги угостил девушек новым мороженым. Чёрный автомобиль стоял у входа в парк. Пусть видят — у него простые человеческие отношения, ничего подозрительного.

Домой возвращался спокойно. Наблюдение продолжалось, но агрессии не было. Просто изучают новый объект, составляют досье. Рано или поздно либо отстанут, либо придут с вопросами.

А пока можно жить обычной жизнью. Рисовать, гулять, встречаться с Ниной. И радоваться красоте мира, который медленно, но верно восстанавливается после страшной войны.

Москва была красивой. И её красота не зависела от того, кто за кем следит.

Вечером, когда соседи разошлись по комнатам, Гоги остался на кухне один. Заварил чай крепкий, почти чёрный — такой, что ложка стоит. Напиток получился горьким, вязким, но бодрящим. Чифир, как называли его в лагерях и на зоне.

Он сидел у окна с дымящимся стаканом и думал о драконах. Весь день в голове крутились образы из восточных сказок — мудрые змеи, летающие по небу, повелители стихий. В китайской поэзии они символизировали мощь и мудрость, в японских гравюрах — изящество и грацию.

Достал из сундука новую заготовку — кусок самшита, твёрдого и плотного. Размером с ладонь, идеально подходящий для небольшой скульптуры. Взял нож, прикрыл глаза, попытался почувствовать, что скрыто в дереве.

И увидел его — дракона. Не огромного, не страшного, а изящного, почти кошачьего. Свернувшегося кольцом, с поднятой головой и внимательными глазами. Восточный дракон, символ мудрости.

Первый надрез дался легко. Самшит был твёрдым, но послушным. Стружка падала тонкими завитками, обнажая светлую древесину. Гоги работал медленно, снимая микроскопические слои.

Чай остывал, но он не замечал. Весь мир сузился до куска дерева и ножа. Постепенно из заготовки проступали очертания — изгиб спины, сложенные лапы, длинный хвост.

Голова требовала особой осторожности. Гоги сменил нож на более тонкий — тот японский, что купил на рынке. Лезвие входило в дерево как в масло, позволяя прорабатывать мельчайшие детали.

Глаза, ноздри, рога — всё вырезалось с ювелирной точностью. На морде проступала характерная улыбка восточного дракона — мудрая, чуть насмешливая. На теле — намёк на чешую, сделанный крошечными насечками.

— Красиво получается, — раздался голос за спиной.

Обернулся — в дверях стояла Нина в домашнем халате. Волосы распущены, лицо сонное.

— Не спится?

— Не очень. Услышала, что кто-то на кухне возится. — Она подошла ближе, посмотрела на фигурку. — Это дракон?

— Дракон. Восточный.

— А зачем тебе дракон? Они же… не наши.

Хороший вопрос. Драконы действительно не вписывались в советскую эстетику. Но красота не знает границ.

— Просто нравятся. Красивые, изящные.