И придут наши дети

Она вдруг остановилась и оторвала глаза от рукописи. Подперла голову руками. Почему она об этом думает?

Время жестоко и неумолимо, оно безлико и неподкупно, у него достаточно времени, чтобы блуждать по своим дорогам, у него — да, достаточно, а у человека? Когда же она, Клара Горанская, каждый день терзаемая тоской, напишет свою Великую рецензию? Она невольно взглянула в окно, и ей показалось, что сумрак сгущается зримо, почти осязаемо, как символ текущего времени. Нет, она не успеет. Стемнеет раньше, чем она, оглядевшись, возьмет в руку перо, соберется с мыслями. Завтра, как и сегодня, она будет за чем-то гнаться, куда-то спешить. Куда, собственно? Она ощутила страх. Есть ли еще время? А что, если все-таки быстро, быстро наверстать упущенное?

Это пришло неожиданно, без предупреждения, и застигло ее врасплох, неподготовленную и незащищенную, и ударило словно электрическим разрядом. Она поняла в это короткое единственное мгновение, что ее смятение напрасно и бесполезно, как была бесполезной ее вечная спешка. Поздно. Уже поздно.

Она должна была поступать, как Кароль Крижан, как все эти молодые журналисты с непомерными амбициями, пробивающие себе карьеру и не оглядывающиеся на других; как все это поколение, требующее своей доли в жизни, непримиримое в своих требованиях и в своей правде. Жизнь вытолкнула ее куда-то в сторону, что-то нужное ушло от нее окончательно, и теперь уже бесполезно пытаться догнать, уже нет на это никаких сил.

Она покорно вернулась к письменному столу, села и склонилась над рукописью. Если она поторопится, прочитает материал и вызовет такси, то, наверное, еще успеет к началу последней премьеры в этом сезоне.

— Что вам от меня нужно? — Таня Грегорова угрюмо смотрела на Якуба Якубца. Вы же видите, у меня нет времени, говорил ее укоряющий взгляд, я занятая женщина, у меня ребенок, работа, да и вообще у меня нет никакого желания говорить о разводе, впечатления от которого еще так свежи и болезненны.

Якуб, немного смутясь, повторил свою просьбу: мол, он пишет репортаж о разводах и хочет обо всем этом с ней побеседовать. А чтобы репортаж получился, если можно так выразиться, живым, личным, ему хотелось, чтобы в нем были рассказы людей, которые разводятся, беседы с судьями и социологами, словом, он хочет понять, докопаться до истины, почему все-таки люди разводятся?

— Извините, но вот вы, пани Грегорова, вы могли бы сказать мне, почему разводитесь?

— Это как понимать? — занервничала Грегорова. — Что значит почему? Вы хотите еще раз выслушать доводы, которые я написала в заявлении о разводе? Или… или… что вы, собственно, хотите услышать?

— Ну, что-то такое… — Он почувствовал беспокойство и неуверенность, и не только потому, что пани Грегорова заняла такую непримиримую позицию, но еще и потому, что у нее распахнулась пола цветастого халата, обнажив белое, в синих прожилках бедро. — Хотелось бы знать, что привело к тому, что вы подали заявление о разводе, — отчуждение? недоверие? Может быть, финансовые затруднения? Что?

— Ну… — она колебалась. — Он нашел себе другую женщину. Он жил с другой… Но это, собственно, было уже потом, позднее. Мне кажется, что это было следствием, а причина была где-то… Мы все равно развелись бы.

— Если можно, не могли бы вы рассказать поконкретней…

Она одернула его.

— Как поконкретней? Ради бога… Не могли бы вы оставить меня в покое?!

Он попытался еще раз: пусть пани Грегорова наберется немножко терпения, пусть будет так любезна, что поймет и его, он журналист, он должен писать о разводах…

— Ну ладно… И ради бога, не говорите мне «пани Грегорова»…

Конечно, конечно, пусть она простит его. Так, еще раз, пожалуйста, расскажите вкратце историю вашей супружеской жизни…

Она заерзала в кресле и сердитым жестом запахнула халат.

— Это невозможно вот так, сразу… Боже, да какая это история?! Нормальная история. Познакомились, любили друг друга, вы же знаете, как это бывает… Родилась у нас дочка, получили квартиру, набрали кучу долгов… Жили, как и все другие… Я не знаю, я действительно не знаю… Нашел себе другую женщину, намного моложе, сотрудница по работе… Ах, ведь это так банально! Не знаю, почему это произошло… Может быть, жизнь, которой мы жили, изнуряла нас тем, что была смертельно однообразной. Знаете, эти мелкие ссоры… И всегда из-за денег. Зарабатывали мы, как и все остальные, и так же, как у всех остальных, нам чего-то всегда не хватало… Денег не хватало, все дорого, одежда, питание, бензин, отпуска… а нам хотелось жить по своим меркам… Но так просто не бывает, не получается жить согласно своим представлениям… Можно только так, изо дня в день…

Якуб попытался настоять на своем — должно же было что-то произойти.

— Нет, люди просто так не разводятся. Ни с того ни с сего… Только потому, что жизнь однообразна и что им до зарплаты не хватает сотни. Должен же быть мотив! Какая-то причина!

Да что он может об этом знать?! Что он знает о том, какими длинными бывают вечера, когда уже стемнеет, и как мерзко выглядит остывшая еда на кухонном столе! Что он может знать о том, как больно, когда отец не обращает внимания на ребенка? Что он вообще об этом знает?!

Якуб не подал вида, что его задели эти слова.

— И все-таки я кое-что об этом знаю, — сказал он спокойно, лишь голос стал на полтона ниже. — Я еще не начал воспринимать окружающий меня мир, когда посадили отца. Вы вряд ли можете себе представить что-либо подобное, пани Грегорова… Ох, извините! Мой отец был в тюрьме. Он сидел. Ребята на улице мне кричали: «Это Кубо, у которого отец — каторжник!»

Она пошевелилась в кресле.

— Можно вам предложить хотя бы кофе? Выпьете чашечку?

— Пока отец был в тюрьме, мать развелась с ним, — хмуро продолжал Якуб. — Это ей адвокаты посоветовали. Когда его выпустили, он пришел посмотреть на меня. Я его смутно помню. Помню, что меня очень удивило, какой у него большой кадык… Глаза у него были огромные и такие… извините, грустные, как у коровы… Он был очень странный. И сразу же потом умер…

— Может быть, выпьете пива? Или бокал вина?

— Бокал вина, если можно…

Он слушал, как она звякает бокалами, закрывает дверцу холодильника, и потом увидел, как, чуть наклонившись вперед, она вносит поднос с начатой бутылкой белого вина.

— Пусть гость извинит меня за то, что я не предложила раньше. И вообще, простите меня, я немножко нервничаю…

Да нет, он все понимает, наоборот, пусть она простит его за то, что он тут беспокоит ее своими пустяками… Но уж раз начали, наверное, надо продолжить…

Они замолчали, и оба так и сидели молча, пока он вертел в руке бокал и отпивал вино мелкими глотками и пока тишина в комнате, нарушаемая лишь смутными звуками, долетавшими с улицы, не стала тягостной.

— Ну, — наконец отважилась она, тоже отпив вина и слегка наморщив лоб, — может быть, вы плохо меня спрашиваете? Может быть, вам надо было спросить у меня, чего я ждала от замужества?