И в болезни, и в здравии, и на подоконнике

Но каждый, кто принимает на себя долг и честь служить обществу, должен быть готов к такому исходу. Это высшая плата, которую мы несем на алтарь, выменивая на собственные жизни общее благо.

Я боюсь меняться. Знаю, что принял верное решение, понимаю неизбежность и благотворность процесса — и все-таки боюсь. Не хочу. Наверное, такие же чувства испытывает гусеница, обматывая себя коконом тончайших шелковых нитей. Она хотела бы остаться собой, сохранить неуклюжее, толстое, мягкое тело и наполнять его зелеными листьями, каждый день испытывая радость насыщения. Это так приятно, так спокойно. Так привычно. Но есть сила, которая выше страха. Она толкает гусеницу вперед, заставляет ее похоронить себя в шелках, как в гробнице, и сгнить там, перебродив, словно раздавленный виноград. А потом собрать себя заново, изменив не просто тело, но самую суть. Гусенице не нужны радужные крылья. Ей не нужен полет, не нужна короткая, невесомая, стремительная жизнь бабочки. Просто так надо.

Я меняюсь. Каждый день. Я смотрю в зеркало и вижу, что Габриель Твардзик уходит, растворяется, как лед в теплой воде. Это уже не я. Я тоскую по прежнему Габриелю, но так надо. Я изменюсь. Они умрут. Всем станет лучше.

Глава 41

Главный вход они единодушно проигнорировали. Делла произнесла короткое шипящее слово, рубанула воздух палочкой, и шесть футов стены осыпались серой бетонной пылью. За стеной был двор, поросший бурой промерзшей травой, а за ним — приземистые здания скотобойни. Где-то внутри протяжно и тоскливо мычали коровы.

— Сейчас будет фокус, — коротко улыбнулась Делла и легонько стукнула Стэна палочкой по лбу. Вместе с заклинанием пришло ощущение острого перечного покалывания, оно стекло от головы к пятками россыпью искр. А потом Стэн пропал. То есть он был — ощущал собственное тело, владел им, создавал давление на тонкий наст обледеневшего снега — но больше не видел себя. Секунда — и Делла тоже исчезла, осталось только самодовольное хихиканье. К плечу Стэна прикоснулась невидимая рука, осторожным, ощупывающим жестом проползла по шее и легла на загривок. Стэн почувствовал, как Делла придвинулась, ощутил теплое, пахнущее кофе и мятной жвачкой дыхание.

— Всегда хотела это сделать, — прошептала Делла и поцеловала его. Стэн приоткрыл губы, пропуская внутрь горячий язык, и это было чертовски странно — стоять посреди улицы, целуя пустоту, и ощущать прикосновения там, где не было ничего, кроме воздуха.

— Если я сейчас сниму с тебя штаны, нагну над капотом и трахну, никто ничего не увидит, — прошептал на ухо Делле Стэн.

— Мне нравится ход твоих мыслей. Закончим работу и попробуем?

— Январь на дворе.

— А термочары на что? — Делла в последний раз лизнула его в губы и отодвинулась. — Все, хватит. Хорошего понемножку. До здания дойдем под невидимостью, а в помещении я сниму заклинание — оно при быстрых движения сбоить начинает. Ну и пулю в жопу не хочется случайно поймать.

— Как будто целенаправленно хочется, — пробурчал Стэн, расстегивая кобуру.

— Целенаправленно хотя бы не обидно. Ну что, двинулись?

— Двинулись.

Они прошли по двору, оставляя на пыльном снегу две цепочки следов, и остановились под окнами. Стэн приподнялся на цыпочки и заглянул в помещение. За дверью находилась небольшая пустая комната, заваленная какой-то ветошью — то ли замызганными спецовками, то ли комками грязной ткани.

— Никого нет. Вперед.

Делла взмахнула палочкой, замок хрустнул, и Стэн пинком вышиб дверь, одновременно уходя влево. Он знал, что прямо сейчас Делла скользнула вправо, пригибаясь, чтобы не перекрывать ему сектор обстрела. Знал, но не видел — а секунду спустя Делла возникла, напряженная, как взведенная пружина, с палочкой во вскинутой руке. Не говоря ни слова, они быстро пересекли комнату и вышли в коридор, тянущийся вдоль десятков белых дверей. Делла — вправо, Стэн — влево. Они открывали двери, оглядывали пустые, облицованные тускло-зеленым кафелем комнаты, и шли вперед — быстро, но не слишком. Не настолько быстро, чтобы пропустить что-то важное.

Вот только важного не было. В здании было мертвенно-тихо, и приглушенные хлопки дверей врезались в эту тишину, как удары кулака. Коридор петлял и поворачивал, прерывался большими неуютными комнатами, похожими на заброшенные больничные палаты, и снова длился. Стэн уже не соображал, в какой части здания находится, он просто шел вперед, прислушиваясь и всматриваясь в каждую тень, выискивая взглядом проблеск света, контуры, движение.

Тишина расступалась, теперь он слышал глухое, словно через вату, мычание коров — а значит, они приближались к стойлам или к хлеву, или как там эта штука называется.

А потом коридор кончился. Он оборвался, выплюнув Стэна и Деллу в огромный зал, в центре которого возвышалась конструкция, увенчанная здоровенным скошенным лезвием. Стэн такую хрень только по телевизору видел — в фильмах про Французскую революция.

Рядом с гильотиной стоял… он. Стэн сразу понял, что это именно он — фигура была очевидно мужской, тяжелой и коренастой. Сотканная из серой, медленно клубящейся массы, она походила на заготовку для хромакея — как будто потом на эту рыхлую серость наложат текстуры и цвет, наполнят ее движением и жизнью.

— Господа сотрудники управления магической безопасности, — приглушенным, жужжащим голосом произнесла фигура — как будто заговорил рой встревоженных пчел.

— Габриель Твардзик, — перехватила палочку поудобнее Делла. — Я так полагаю, добровольно ты с нами не пойдешь.

— Увы, вынужден отклонить ваше любезное предложение, — в шелесте и жужжании Стэну почудилась усмешка.

— Вот и отлично. Фрудрад!

Полыхнуло пламя, на мгновение скрыв то, что когда-то было Габриелем Твардзиком. Не дожидаясь результата, Делла метнулась в сторону, и Стэн повторил ее движение, отпрыгнув за какой-то металлический короб, и тут же по нему грохнула серая тяжелая плеть. Гребаный Твардзик прошел через огненный взрыв, словно его не существовало, и втянул в себя гибкое щупальце, возвращая ему форму руки.

— Простите, страж, но эти меры несколько устарели.

— Акара! Кхарт!

Заклинания проходили через серую клубящуюся взвесь, как через дым, и вышибали осколки кафеля из стен. Как и пули — Стэн всадил штуки три в то место, которое у нормального человека было грудью, но тонкие, словно проколотые спицей отверстия затянулись, залили пустоту изнутри.

Твардзик почти не двигался: стоя в центре комнаты, он выбрасывал щупальца из любой части тела, словно амеба — ложноножки. Сплетенные из текучего, изменчивого ничто, они лупили, как чугунные болванки, разбивая в щепки доски и оставляя в стенах вмятины. Делла крутилась между щупальцами, швыряя в Твардзика заклинания со скоростью обожравшегося амфетаминами рэпера.

— Бхкаш, — пригнувшись за шкафом, услышал Стэн, и в воздух взметнулись языки черного огня. Шарахнувшись в сторону, он пропустил мимо себя всепожирающее пламя, встал за ним, как за стеной, и влупил еще две пули ублюдку между глаз. Нихуя. И снова нихуя. Твардзик повернулся к Стэну, посмотрел на него простреленными дырками, круглыми, как глаза, и шагнул вперед. Он прошел через всепожирающее пламя, спокойный и равнодушный, и черный огонь, уничтожающий на своем пути все живое, не оставил на Твардзике даже следа.

Может, потому, что он больше не был живым.

Понимая, что это бессмысленно, Стэн все равно выстрелил. Твардзик был прямо перед ним, и Стэн пробил ему переносицу, вхолостую щелкнул бойком и рухнул на пол, кувырком откатываясь за угол. Запасная обойма скользила в пальцах и не лезла, и Стэн, матерясь, выдернул ее, обломав себе кусок ногтя.

— Вот сука!

Передернув затвор, он напружинился и выкатился вперед и в сторону — туда, где не должен был оказаться человек, выпрыгивающий из-за угла. Серый чугунный кнут шарахнул о пол в трех шагах от Стэна, вышибив в воздух фонтан острых щепок. Твардзик обошел покореженный, сплющенный металлический шкаф, который уже никого не мог прикрыть от удара.