И вблизи и вдали

В оценке будущего России Эйдельман всегда оставался неисправимым оптимистом. Уже в Болгарии, за два месяца до смерти, он яростно спорил с моими пессимистическими оценками сегодняшнего экономического и политического кризиса в нашей стране, нарастающей волны национальной непримиримости, что может, по моему мнению, привести к правому перевороту и гражданской войне. "Я - оптимист, — заявлял он.
– Надо трезво смотреть на вещи. Даже если правые и захватят на какое-то время власть, они ее надолго не удержат. Ведь им нечем кормить народ. Значит, неизбежно будет развиваться рыночная экономика и связанная с ней демократизация общества. Будущее России - прекрасно!". "Да, — возражал я ему, — но ведь нас-то с тобой к этому времени, по всей вероятности, уже укокошат." "Ну и что из этого?" - возмущался он.
– Саня, ты эгоист. Разве можно думать только о себе, когда речь идет о будущем великой страны?"

Эйдельман всерьез занимался не только российской историей. Он выпустил книгу "Мгновенье славы настает" о Великой французской революции, писал о Марке Аврелии, которым собирался заняться вплотную, изучал судьбы итальянцев в России. Я уже писал, что с 1982 по 1986 годы участвовал в экспедициях на научно-исследовательском судне "Витязь" в Северную Атлантику, в район подводной горы Ампер, где нами при подводных погружениях были обнаружены странные сооружения на вершине горы, напоминающие развалины древнего города. Я поэтому уговаривал Тоника написать вместе со мной книгу об Атлантиде, в которой он написал бы все, что касается истории, а я - результаты подводных исследований и геологическое обоснование возможности ее существования и катастрофической гибели. Тоник загорелся этой идеей и даже собирался со мной вместе в одну из экспедиций. Планам этим, однако не суждено было сбыться. Несмотря на официальный запрос из моего института, выездная комиссия Союза писателей не дала Тонику разрешения на поездку в зарубежную экспедицию. "Мы с Пушкиным оба - невыездные", — грустно пошучивал он. Его в те поры за рубеж не пускали. Возможно, во всяком случае, так он сам предполагал, это было связано с тем, что еще в университете Тоник оказался причастным к известному в пятидесятые годы "делу Краснопевцева". Особых улик против Эйдельмана по этому делу как будто не было, но он вызвал раздражение следователей, решительно отказавшись давать какие бы то ни было показания. За это по окончании университета он был сослан учительствовать в Калугу. Провожая меня в экспедицию. Тоник грустно сказал: "Знаешь что, Саня? Если ты найдешь Атлантиду, не проси там политического убежища". За рубеж, в "капстраны", его начали пускать только после 1986 года, в эпоху перестройки, да и то не "автоматически", а после письма, направленного им после очередного отказа в загранпоездке на имя члена Политбюро и секретаря ЦК КПСС А.Н.Яковлева. После этого его долго оформляли в Италию, потом сообщили, что уже поздно и что его теперь будут оформлять во Францию. Там тоже что-то не получилось, и началось оформление в ФРГ. Он позвонил мне в радостном возбуждении: "Видал? Я еще никуда не поехал, но уже дважды сменил страну пребывания!"

Потом он все же поехал и в Италию, и в ФРГ (где ЛЮФТГАНЗА потеряла чемодан с его вещами и рукописями, но через месяц чемодан все-таки отыскался) и во Францию, где его восторженно принимали коллеги и русскоязычная аудитория, и в США, где он в Калифорнии более месяца безвылазно работал в архивах, почти не имея возможности взглянуть на открытую им, наконец, Америку. Как ни странно, рассказы его о зарубежных впечатлениях были не особенно интересны. Никакой сенсации для него не произошло от того, что он воочию увидел Венецию или Париж. Совсем другое дело - рассказы о новых находках, о сокровищах в зарубежных архивах, касающихся отечественной истории. Неожиданно точными поэтому оказались строки из посвященной ему песни Вероники Долиной: "Он не открывает Америк - Россия его материк".

И хотя географию он знал так же блестяще, как историю, поражая своих собеседников не только знанием дат и имен, но и многочисленными географическими названиями дальних островов, рек и городов, расположение которых знал досконально, "перемещения в пространстве", по-видимому, меньше занимали его, и он, подобно любимому своему Карамзину, заменил их "перемещениями во времени". Вместе с тем, рассказывая ему о своих плаваниях в отдаленных районах Атлантики, Индийского и Тихого океанов, я неоднократно убеждался, что он просто зрительно точно представляет всю карту, например. Тихого океана" безошибочно перечисляя многочисленные острова и проливы Океании или Индонезии. Прекрасно знал он также и любил истории про известных мореплавателей и пиратов. В свое время даже писал о Френсисе Дрейке, и когда я, вернувшись из Англии, стал рассказывать ему об увиденном мною замке Френсиса Дрейка в графстве Девон, неподалеку от Плимута, сам рассказал мне о нем и о его обитателе столько интересного, словно это он, а не я побывал там.

При всем при том главным смыслом всей его жизни была русская история, русская литература. Он не мыслил себя вне своей родной страны. Когда при нем кто-нибудь из друзей или знакомых заводил разговор о возможном отъезде. Тоник только сочувственно и беспомощно улыбался, как бы извиняясь и показывая, что понимает, конечно, проблемы своего собеседника и даже вполне сочувствует им, но к нему самому это никак не относится. Эта мысль не возникала у него даже тогда, когда после переписки с В. Астафьевым, о которой речь пойдет ниже, он стал подвергаться анонимным угрозам по телефону и по почте со стороны фашиствующих молодчиков.

Много сил Тоник отдал преподавательской работе, с которой он начинал после Университета, и которую любил, всегда находя время, чтобы прочесть лекцию в школе или даже просто в квартире для заинтересованной аудитории. Вместе со своей дочерью Тамарой, тоже педагогом, он намеревался полностью перестроить преподавание истории в средней школе. Хотел даже написать новый учебник истории, и безусловно написал бы его, если бы не внезапная смерть. Его "детские" книги "Вьеварум", "Твой девятнадцатый век", "Твой восемнадцатый век" с увлечением читают и взрослые, и дети. Во "времена застоя", когда Эйдельман еще не имел возможности выходить на широкую аудиторию, он охотно читал циклы лекций о русской истории для детей своих приятелей и их товарищей, конечно, совершенно бескорыстно.

Вспоминается, как незадолго до смерти, уже в эпоху гласности, во время выступления Тоника в какой-то молодежной аудитории один из шустрых и самоуверенных молодых людей заявил: "Что вы нам можете объяснить? Ваше поколение прожило напрасно". "Нет, не напрасно, — улыбнулся Эйдельман, — мы вырастили вас!"

Всю свою жизнь Натан Эйдельман вел дневники. Вернувшись вечером из гостей или после выступления, как бы ни было поздно, он садился к столу и аккуратно записывал в тетрадь все события прошедшего дня. Внимательно слушал и записывал потом рассказы и байки всех пожилых людей - от Арсения Тарковского до Игоря Черноуцана, руководившего при Хрущеве отделом идеологии в ЦК КПСС. Его, как историка, интересовали все свидетельства уходящей эпохи. Дневники эти теперь так и остаются непрочитанными.

Никогда не забуду, как однажды вечером, в июне 1981 года, мы встретились с ним в гостях у моих друзей - физика Александра Штейнберга и его жены, поэтессы и литературоведа Нины Королевой, тогда еще живших в Ленинграде, в старом доме на Мойке, неподалеку от дома-квартиры Пушкина. Был самый разгар белых ночей, и за высокими окнами квартиры, выходящими на Мойку, желтым негаснущим светом горело закатное небо над крышей дома напротив, отражаясь в неподвижной воде канала. На этом ослепительном фоне торчащий за крышей шпиль Петропавловского собора с насаженным на него ангелом казался черным. Застолье было долгим и шумным, с чтением стихов и исполнением песен. Этим как бы отдавалась дань нашим старым ленинградским, ныне невозвратно утраченным традициям шестидесятых годов, когда мы, еще будучи молодыми, собираясь в компаниях, обязательно читали друг другу стихи или пели песни. Сейчас в застольях песен не поют, а вместо этого говорят о политике.

Помнится, в конце застолья мы всерьез поссорились с моим давним другом поэтом Александром Кушнером. Предметом ссоры послужил Владимир Высоцкий, умерший менее чем за год до этого, и всенародное оплакивание его. Кушнер заявил, что Высоцкий - плохой поэт, что так называемая авторская песня к поэзии вообще никакого отношения не имеет, и что неожиданное по своим масштабам оплакивание его, включая сотни стихов, посвященных его памяти, истерическое кликушество, столь любезное российскому мещанству. Я, естественно, обиделся не на шутку за Высоцкого и авторскую песню и стал в весьма энергичных выражениях, усиленных количеством выпитого, возражать ему. Эйдельман, который с его громовым голосом только и мог перекричать нас, встрял в разгоревшуюся перепалку и загасил огонь, предложив нам, вместо того, чтобы ссориться, пойти на Марсово поле к Инженерному замку, где он на месте расскажет и покажет, как убивали Павла I. Мы, разумеется, немедленно согласились.

И вот около часа ночи мы отправились вверх по Мойке, горевшей полуночной белизной, к тому роковому месту, где она вытекает из Фонтанки и где у развилки этих городских рек, за Садовой, горит темно-красным пламенем фасада безлюдный Михайловский замок, отгороженный когда-то со всех сторон рвами, заполненными водой. Нет никакой возможности воспроизвести вдохновенный рассказ Эйдельмана, бывшего нашим Вергилием в этом полуночном путешествии в прошлое, на грань минувших веков, к кровавым событиям 11 марта 1801 года. Начал он не с заговора, а сначала повел нас на Фонтанку и указал на окна, чернеющие между белыми колоннами старинного дома па противоположной ее стороне. Здесь, на третьем этаже, была квартира братьев Тургеневых, где молодой Пушкин, сидя на подоконнике и глядя па мрачный замок Святого Михаила напротив - свидетель тогда еще недавнего убийства, набрасывал строки оды "Вольность":

Падут бесславные удары… Погиб увенчанный злодей.

Потом он обвел нас вокруг замка, подробно, обнаружив великолепное знание всех до мелочи деталей, рассказывая о системе предмостных укреплений, кордергардий, разводных мостов, смены караулов, тщательной проверки всех лиц, допускаемых к императору, которые полностью, казалось бы, исключали для злоумышленников возможность проникнуть во дворец. Рассказал он и о том, как заговорщики, используя болезненную подозрительность Павла, добились того, что преданный ему начальник охраны полковник Саблуков был в эту ночь отстранен от службы. И о том, как душа заговора, решительный и мрачный фон Пален, записки которого до сих пор не найдены, долго поил участников заговора, а потом, когда уже во дворце, они, неожиданно окликнутые караульным часовым, бросились бежать, Беннигсен преградил им дорогу с обнаженной шпагой и заставил их продолжить роковой путь к императорской опочивальне.