И. Полетаев, служивший швейцаром

— А кто он?!

— Просто брат.

— Братьями не работают, — чуть не плача проговорил Полетаев и, едва граф приблизился к подъезду, поспешно схватил в руки пакет с коньяком и спрятал за ним свое лицо.

Но мальчик был не по годам смышлен.

— Братьями работают, — сказал он, засмеявшись, и в такт его смеху хлопнула дверь подъезда, — моя мама например, работает у моего папы женой…

— А я ему свою пьесу дал почитать, — Полетаев снова положил пакет на скамейку, было видно, как граф поднимается на лифте по полупрозрачно-желтой трубе, закрепленной на отреставрированном фасаде старинного дома, — и коньяк вот принес в пакете, представляешь, пацан?

— Представляю.

— Откуда? — горько усмехнулся Полетаев. — Ты небось и писателя никогда близко не видел, вот только меня…

Лифт наконец остановился и, через минуту вызванный кем-то, пополз по желтой трубе обратно.

— Видел, — засмеялся мальчик, — у меня папа писатель, он написал много книг и его издали даже во Франции! Но он почти ни с кем не общается, потому что в нашей стране сейчас, пап говорит, писатель — как Миклухо-Маклай, понятно? и у нас в доме все считают, что он просто что-то делает на компьютере.

Полетаев ошалело смотрел на него.

— Хочешь, я дам почитать ему твою пьесу?

И в этот миг что-то произошло. То ли одновременно во всех квартирах, во всех домах, на всех улицах, площадях и переулках включили свет, то ли пролетело НЛО и Люба права: это они летают, они нас учат, они везде, всюду, они, они, они…

— Я пошутил, я никогда не писал пьес. — Полетаев встал и, оставив на скамейке пакет, торопливо пошел прочь.

— Вы забыли! — вслед ему крикнул мальчик, но Полетаев, слегка обернувшись, только помахал ему рукой.

— Тогда я отдам графу?!

И эхо в душе Полетаева откликнулось: да — фу, да — фу.

* * *

Он перебросил через покосившийся забор чемодан и перелез осторожно сам. Собака, всегда упрямо молчавшая, когда он проходил через калитку, яростно залаяла. Полетаев затаился в кустах. Кажется, замолчала, дура. Ему на мгновение стало жалко, что он никогда больше не увидит ни этой собаки, ни этого тихого дворика, никогда больше подсолнух, как подвыпивший швейцар, не встретит его у подъезда, и Тимофей…

Молчите, проклятые струны!

Он привстал и осмотрелся: долгая деревянная ограда, заросшая чертополохом, лопухами и крапивой (впрочем, он, как всегда, был не очень уверен в названиях), огибающая хозяйский двор, как оказалось, одновременно отгораживала его от глубокого оврага, рассекающего деревню на две неравные части и сейчас черневшего непроглядной глубиной.

Придется ползти через эту гигантскую земную трещину, брат.

Нашарив в кармане спички, он зажег одну, сделал пробный шаг и тут же присел: вдруг хозяева проснутся и заметят на задворках их участка странный огонек? Ерунда, брат, они спят, как сурки.

Все-таки вторую спичку он зажег, сидя на корточках. Под ногами при ее слабом огоньке обнаружился чемодан, а главное, узенькая тропинка. Она круто падала вниз, как веревка.

Взяв чемодан, Полетаев начал медленно и осторожно спускаться по тропинке, свободной рукой цепляясь за выступающие корни, пучки травы и низкие ветки каких-то кустарников.

Как ни странно, чувство страха в нем сейчас совершенно притупилось, опасности, которые рисовала его взбудораженная фантазия, вдруг отступили — и он стал ощущать себя мужественным водолазом, углубляющимся в холодные волны незнакомого моря.

Через каждые два шага спуска он останавливался и зажигал спичку. И сразу то там, то здесь что-то пугливо отскакивало, пищало и шуршало, что-то вспархивало из-под его ступней или, блеснув, ускользало с неприятным посвистыванием; иногда вроде взлетала из темноты черная бабочка, мягко задевала плавниками крылышек лицо Полетаева и вновь падала во мрак; корни деревьев, точно крабы, выглядывали из мглы и снова погружались в бездонную черноту ночи.

Но, когда в очередной раз Полетаев достал коробок и пошарил в нем пальцем, оказалось, что спички кончились.

Он очутился на самой глубине оврага, окруженный со всех сторон тяжелыми волнами листьев, щупальцами корней, душными водорослями травы. Над ним — в высоком прекрасном небе — сверкали хрустальные рыбы звезд. Все точно перевернулось — и стояло, и ходило вверх ногами.

И, задрав голову, Полетаев увидел себя, ступающего по зеркально-выпуклой поверхности небесного свода, и усомнился — он ли это, живой Полетаев, или это движется по сверкающей звездами сфере одно из его отражений, его бесплотный двойник…

Но чемодан больно бил по ногам, и Полетаев, опустив голову, снова ощутил свою бренную телесность.

Сколько он шел, трудно сказать наверняка, но еще стояла ночь, одна из прекрасных последних летних ночей, ставшая вдруг — пока он ступал по ее малахитовым палатам, теплой, почти южной, когда он вышел на шоссе и побрел, поднимая голову и глядя в небо. И медленно брел он так, пока не остановилась грузовая машина и выглянувший из кабины парень не спросил его, сверкнув золотым зубом, точно мгновенной кометой.

— Куда?

— На станцию.

И парень закурил, и закурил Полетаев, впрочем, это был его псевдоним, выбранный когда-то почти случайно, а дело было так: Полетаев, тогда вовсе даже и не Полетаев, однако, уже и всегда И., прогуливался по маленькому сельскому кладбищу…

И они ехали, не обменявшись за весь путь ни одной фразой, наконец грузовик подрулил к станции, и Полетаев, тогда уже почти не Полетаев, выпрыгнул из кабины, вытащил свой чемодан и, обернувшись к парню, спросил:

— Сколько?

— Нисколько, — ответил тот. И машина развернулась, дала прощальный гудок и погромыхала по российским дорогам своими четырьмя колесами. Такое колесо, оно ведь и до Парижа доедет, наверняка!

Без лишних раздумий забрался он в первый товарный вагон, на купейный, господа, у него просто не было денег, сел на один из ящиков с неизвестно чем, стоящий на деревянном полу и задремал…

…Деревни Леново, что под Москвой, было раннее утро, и он увидел скромную могилу с неяркой фотографией неизвестного человека, который в его книге жизни носил фамилию Полетаев.