И. Полетаев, служивший швейцаром

— "У Гоголя".

— Что "У Гоголя", — не понял Застудин.

— Кафе можно так назвать. В тихой дачной местности. Я больше всего на свете люблю Гоголя Николая Васильевича, он мне в детстве был ближе отца родного.

— Тогда лучше сразу назвать "У Вия"! — хмыкнул Застудин.

И тут-то и раздался звонок в дверь.

— И кого черти несут? Может, сантехник? Открой, брат.

Полетаев даже не поглядел в дверной замок и, распахнув дверь, решил — точно, сантехник.

На пороге стоял огромный мужичище, в смятой кепке и дрянном, постсовдеповского пошива, поношенном костюме, плохо выбритый; мутные его глазки и красный нос — так обычно в старых сатирических журналах изображали хронических алкоголиков и скандалистов — выдавали, что пришедший таковым и является.

Все это мелькнуло в сознании Полетаева, но затем свет разума погас, поскольку мощным кулаком была, так сказать, разбита лампочка. Иными словами, констатировал вбежавший в прихожую Застудин, громила дал Полетаеву в глаз, после чего Полетаев упал и ударился головой (уже начинающей лысеть, господа присяжные заседатели) о дверной косяк — и потерял сознание.

А будет знать твою растакую растакую такую и еще раз такую и через нее такую перетакую ядрена вошь — как девок портить, сообщил мужик и мутные его глазки налились кровью.

Застудин потрясенно поглядел на лежащего Полетаева.

— Каких девок, чего ты мелешь…

Несколько позже, когда мужик ушел, а Полетаев наоборот пришел в себя и, обмотав мокрым полотенцем лысеющую голову, ныл на диване, пересказывая Застудину свою историю с Мариночкой, о которой не только мы, но и он сам основательно успел забыть, Застудин в лицах изобразил, как развивались события: а я ему, ты что белены объелся, козел, а он мне так так перетак он ее трахнул, она теперь беременная, уже пять месяцев, скоро пузо на нос полезет, а негодяй сбежал и отказался жениться. Негодяй, Полетаев, это, разумеется, ты.

— Сколько месяцев? — жалобно всхлипнул Полетаев. — Пять?

— Ну.

— Да я с ней и знаком-то всего два месяца! В начале лета на остановке троллейбуса познакомился! Ужас! — Полетаев схватился за сердце.

— В общем папаша отвалил только после моих длительных уговоров и с одним условием: завтра ты к ним явишься, живут они на самой окраине, на двести восьмом автобусе до конца, и вы с Мариночкой пойдете в загс. А иначе он послезавтра…

— Молчи! — вскрикнул Полетаев тонким голосом. — Он убьет меня! — И он, сжав ладонями свою обмотанную голову, отвернулся к стене. А Застудин, что было с его стороны все-таки грубо, даже оскорбительно, пожалуй, раскатисто, заливисто, жизнерадостно захохотал.

Полетаев лежал, уткнувшись в стенку дивана распухшим носом, и крупные слезы, о слезы людские, катились по его щекам, и одна, точно капля дождя, прыгнула с ресниц на его толстые губы. И оказалась соленой-соленой.

* * *

Били его и когда он служил швейцаром в ресторане. И прослужил-то всего четыре месяца и тринадцать дней, а на четырнадцатый день его побили два официанта и гардеробщик Федя. И выбросили во двор, где он довольно долго пролежал, как ватная кукла, между пустых бутылок, мятых коробок и грязных разбитых тарелок, пока вдруг не вспомнил, что мама дала ему с собой новый утюг, который после работы он должен был отнести ее подруге. Тогда он, охая, поднялся, осторожно, озираясь, вошел в ресторан с черного хода (откуда, кстати, был и выброшен) — и тут же получил еще раз в ухо от того же сурового гардеробщика Феди.

А дело-то было пустяшное: Федя брал чаевые, а чтобы увеличить свой нетрудовой доход, еще и втихаря обшаривал карманы пальто, пока их владельцы в зале пили, дрались и танцевали. Полетаеву тоже порой совали какие-то деньжата (и Полетаев брал, да, господа!), но обязан был делиться полученными чаевыми с Федей ровно пополам, уж такой закон у нас, фраерок, извини, а тут Феде померещилось, что Полетаев всю свою выручку замылил, Полетаев и верно попытался на этот раз что-то такое припрятать, а почему, а почему! добытые в унижении грязные деньги я должен! я должен!..

— Нипочему, — сказал Федя. И крепко ударил Полетаева, как говорится, под дых. Так бесславно закончилась полетаевская ресторанная карьера.

И сейчас, разглядывая в зеркале свою физиономию, он печально размышлял о гнусности мира, который весь состоит из таких вот ничтожных Федь и Мариночкиных папаш. А мы, гении человечества, влачим свое жалкое существование, мы…

И вспомнил: в одном затрапезном, так называемом экспериментальном, театре, давным-давно лежит у режиссера его пьеса. Может, "Рога" уже поставили и Полетаев давно знаменит? Или — что вероятней — пьесу просто украли и она идет в их капустном театре под другой фамилией? Надо срочно туда ехать: если еще не стащили, неровен час — завтра сопрут. Он опять приблизил к зеркалу лицо: пожалуй, даже романтично — возвращался поздно вечером от друзей, напали трое, нет, не так, сначала подошел один, приобнял сзади…

— и так нехорошо дыхнул на меня, что я чуть ему не сказал… Нет, — прервал себя Полетаев, а молодые актриски сгрудились все вокруг него, точно вокруг елки, и картинной ойкали, и картинно закатывали глаза. — Расскажу все сначала. Я был в гостях у одного знаменитого писателя, не стану называть фамилии, ну был немножко нетрезв, писатель угощал меня марокканским ромом, вдруг подходит ко мне возле метро бугаина метра под два и тычет в меня пистолетом да еще ухмыляется, мерзавец, деньги значит ему нужны, а у меня с собой были какие-то копейки, признаюсь, хотел ему сразу все отдать и черт с ним, как говорится, отдать и в метро, гляжу, к нему еще второй идет, но когда этот громила меня приобнял и на меня дыхнул, а из его зева принеприятно воняло, мне захотелось ему сказать, идешь на дело, чисти зубы, болван! так вот, наверное, от его зловония я и осатанел, я схватил его руку с пистолетом и — пререломил о свое колено!..

— О! — воскликнули актриски.

— …Раздался неприятный хруст…

— Бррр! — заежились актриски.

— …и тут подоспел второй, я пнул его, он отлетел, смотрю, первый корчится от боли, второй валяется рядом, а третий — ну третьего я схватил и скинул вниз — и он полетел по экскалатору…

— Вы дрались в метро? — удивилась одна.

— Уже в метро нападают? — испугалась вторая.

— Но, по-моему, драка началась не в метро, а на улице? — Не без иронии уточнила третья, в очках.

Эта дура небось бухгалтером у них служит.

— Неважно, где началась, важно, что хорошо кончилась, — мрачновато пошутил Полетаев. — Кстати, где у вас режиссер?

Кажется, там, нет, в буфете, нет, у себя, нет, уехал в Дом актера, а я говорю, с этой, нет, что ты сдурела, они расстались, он в кафе напротив театра, уехал, уехал, вернется к обеду…

Ну расчирикались певуньи, ну расщебетались. Напоите-ка меня лучше чайком-кофейком.

Та, что в очках, наверное, бухгалтер, скептически поджала губы и, стуча металлическими каблуками, удалилась. В конце узкого и длинного коридора, стены которого были полностью оклеены афишами, отчего коридор казался пятнистым удавом (вид изнутри) хлопнула дверь.

— Ушла, — сказала одна.

— Она всегда так, — заметила вторая.

— Думает, прима, так ей все можно, — возмутилась четвертая, поскольку именно ушедшую, очкастеньку, Полетаев пронумеровал третьей.

— Прима? — поразился он. — А я было решил, что она счетовод.

— Да! Да! Да! — обрадовались все актриски дружно. — И мы! И мы! И мы!

— И мы так думаем, а он, — актриски переглянулись: первая посмотрела на четвертую, четвертая — на вторую (и так далее).

— Что он?