И. Полетаев, служивший швейцаром

— Я был у классика Лиходеенко, — сказал он. — Помнишь такого? "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят!"?

* * *

— Уверяю тебя, она самая настоящая американская миллионерша. — Застудин басовито закашлялся. — Сам по суди, кто еще купит такое большое гэ — плакат "Даешь вторую пятилетку!" за две тысячи долларов.

— Две ты… ?

— А не будь я потомственный интеллигент, я бы и три с нее, дуры, содрал. Но интеллигенция не торгуется. Так что знакомься и не раздумывай! — Взгляд Застудина задержался на батарее пустых пивных бутылок. — Они все сюда валят, феминистки хреновы, в надежде отыскать загадочную русскую душу. А у тебя что, — Застудин икнул, — душа какая-то другая? Турецкая что ли? Так что ты ей — душу, она тебе…

За окном навязчиво гудела дрель. А может, не дрель, а лебедка.

— В общем, завтра в пять у фонтана.

— А это… — Полетаев замялся, — они все на лице ужасные, добрые внутри?

— Нормальная телка: попа есть, грудь торчит, физя англосаксонская.

— Это как?

— Очень длинная.

— Очень? — испугался Полетаев.

— Но миловидная, жених ты мой привередливый! Тебе бы к носу американской миллионерши приставить грудь продавщицы хлебного отдела!

— Мне все-таки лучше бы парижанку, — робко пожаловался Полетаев. — Париж-город искусства, там в театре знают толк, там бы мою пьесу с руками с ногами оторвали.

— И с рогами, — странно пошутил Застудин.

— Я серьезно, — обиделся Полетаев, — ты мне цены не знаешь, я будущая гордость человечества…

— Знаю, знаю. — Застудин сочувствующе улыбнулся. — Пивка не хочешь?

— Нет, спасибо, — Полетаев поморщился. — Я вчера у Эмки проснулся, глянул в зеркало — себя не узнал: опух весь…

— А я тебе рассказывал, — загоготал Застудин, — как один мой приятель очнулся в морге?

— Что ты говоришь! — Полетаев побледнел.

— Очнулся оттого, что услышал, как то-то играет в карты: твой ход — шестерка треф, а теперь твой — туз пик, а теперь твой… — он приоткрыл глаза…

— Не рассказывай! Не рассказывай! — замахал руками Полетаев. — Мне страшно!

— …глядит: мертвецы в простынях сидят, у каждого в руке…

— Садист!

— …карты, а рядом с ними сторож, конечно, бухой, он за каждого играет : твоя семерка, твоя десятка…

Полетаев уже носился по маленькой застудинской кухне. Свинья, однако, ты какая брат, бормотал он невнятно, нарочно ведь пугаешь, завидуешь верно.

— Тут мой приятель возьми и крикни: "Эй, дед, ты случайно не шулер?!"

Полетаев приостановился и выдавил кислую улыбку.

— Сторож бултых — прямо в формалин. Все, каюк. Такая вот история, друг. Дарю для будущих пьес!

— Все, я пошел! — Полетаев выбежал в прихожую, засунул под мышку папку Берии.

— Не забудь, что завтра у тебя судьбинная встреча у фонтана.

И минут через десять он уже дребезжал в трамвае, чтобы успеть на вокзал, а оттуда в деревню, скоротать вечер под шатром неба, над синей равниной реки, в зеленых волнах трав, слушая мерный говорок хозяйки.

* * *

…Он лежал на траве, раскинув руки и ноги, по его правому колену полз черный жук, Полетаев дернул ногой, но жук и не подумал свалиться, а так же спокойно и уважительно к самому себе, существу непонятному, усатому и черному, полз все выше, пока не был наконец сброшен рукой Полетаева в речной песок и долго ерзал там на спине, тяжело жужжа и перебирая в воздухе неприятными лапками, а Полетаев, приподнявшись на локтях, разглядывал его и даже, взяв палочку, пару раз ткнул в его панцирное брюшко. Интересно, долетит ли этот жук во-о-он до того берега, а если долетит, сможет ли вернуться… Полетаев помог жуку принять правильное положение и тот вновь столь же степенно пополз по песку дальше, а Полетаев, устав лежать, сел и стал разглядывать голову пловца, покачивающуюся на волнах. Сам Полетаев купаться любил только в теплой воде, а сегодня было нежарко, но пловец упорно не выходил из реки. Где же он оставил одежду? Полетаев обвел взглядом берег: а, вот и она. Отечественные штаны и старая майка. Встать, схватить шмотки и спрятать. Пусть поищет, дурень. Лень. И не просто лень, но страшно скучно, а главное, совершенно бессмысленно. Купающийся, точно учуяв полетаевские мыслишки, два раза развернувшись на месте, направил свой кроль к берегу. Или брасс. Полетаев напряженно, как спортивный болельщик, наблюдал за пловцом. Теченье-то быстрое, сносит тебя, недоумок, ага, сносит, придется пешком трюхать, э, нет, гляди-ка, точно забрал, ага. Все-таки сносит, куда тебе тягаться, ничтожная человеческая тварь, с мощным потоком! нет, гляди-ка, прямо на штаны идет, танкер "Дербент".

— Закурить нет? — Полетаев от неожиданности вскочил и вытянулся по стойке "смирно". В армии он не служил, поскольку у него имелась справка о страшном плоскостопии. А с плоской стопой в армии нашей делать нечего.

Перед ним стоял подросток. Он был в зеленых трусах и жевал жевачку.

— Возьми. — С акселератом лучше не связываться, еще поколотит.

Мальчишка взял сигарету и потопал по песку, задирая колени, точно страус. Полетаев снова сел и вернулся к своим стратегическим наблюдениям. Пловец-ловкач уже выходил из воды и прямо к своим пролетарским штанам.

Все, решил Полетаев, ложась на спину, так больше жить нельзя, надо заняться спортом: утром час плаванья, днем бег, нет, утром сначала бег, потом плаванье, а вечером можно будет с такими вот чудовищами, как этот нахальный удаляющийся по песку подросток, погонять футбольный мячик. А то прям как старик стал. И лысеть начал.

И он вспомнил, что на очереди встреча с графом Лиходеенко. А денег нет. Финансы поют романсы имени Пятницкого. А к графу, любителю русской старины, без бутылки носа не покажешь, ох, наверное, лют старик, когда трезв.

Эмка денег не дает — не простила исчезновение обручального кольца и хоть и впустила его обратно в квартиру, так из-за корысти: домработницу и массажиста держать дороже, чем одного робкого Полетаева.

Эх, мама, мама, ну за что?! Ну зачем?!

Полетаев перевернулся на живот, надвинул поглубже темно-синюю панаму и неожиданно задремал. И едва он задремал, откуда ни возьмись, тот самый жук, что так надрывно жужжал, а может, и не этот самый, а к примеру, жуков тесть, и полез этот жук снова на Полетаева, полез, загудел, зарокотал, по худому полетаевскому позвоночнику поехал поезд, а в поезде Миша Свинцовый, свинцовое небо, свинцовые рельсы, и доехал прямо до шеи, обнял ее всеми своими перепончатыми лапами, прогудел в ухо: опоздаешь! — и загоготал голосом Застудина.

Полетаев очнулся, покопался в кармане валявшейся рядом клетчатой рубашки, извлек часы. Да, пора. Надо кое-как перекусить и в город — к фонтану.

По небу легко бежали игривые облачка, лодочка скользила по глади воды, бабочка крылышками и т.д. и т.п. Недоставало милой американской пастушки. Пора.

Он поднялся, накинул, не застегивая, рубашку и стал карабкаться по крутой тропинке, спотыкаясь о выступающие из-под земли корни.

* * *

У фонтана сновал народ. На скамейках сидели девушки, женщины, бабушки — но какая из них американская миллионерша, хоть убей, Полетаев вычислить не мог: ни возраст, ни национальность не определялись, все выглядели приблизительно одинаково. Хоть бы Застудин предупредил ее, что Полетаев будет держать под мышкой папку Берии, что ростом он таков, а физиономией таков. Одна — в ярких шортах и майке, с длинным загорелым лицом, показалась ему смахивающей на американку. Но разве так одеваются миллионерши? Хотя, чем богаче, тем жаднее. Небось сама жует одни сухари и меня будет пичкать пакетными американскими супами и впихивать в рот хот-доги или рисовую кашу. Фуй. И еще заставит делать по тысяче приседаний в день, ездить на велосипеде, будто я почтальон, и сад ее обрабатывать. Миллионерша уже была так ненавистна Полетаеву, что, когда — хорошенькая, небольшого роста — она сама окликнула его, он чуть не послал ее подальше вместе с Мак-Дональдсами, статуей Свободы и прекрасным американским народом.

— У тебя болит зуб? — на чистом русском языке сочувственно спросила она, глядя на него снизу с тем выражением, с каким обычно иностранцы взирают на собор Василия Блаженного.

— Да, да. А ты кто?

— Я Лиза.

— Лиза Дулитл? — пошутил он.

— Что? — не поняла она.

— Пьеса такая есть, "Пигмалион" называется.

— Я не читала. Моя специальность — русская графика двадцатых годов. Я не имею времени узнавать другие вещи.

— У меня не зуб, — запоздало стал объяснять Полетаев, — у меня горестный день: сегодня утром я сжег свою комедию "Рога".