Идеаль

Он стоял и отколупывал краску с двери, почти не отдавая себе отчета в том, что делает и о чем думает, и представлял себе бабушку (она уже много лет как умерла): изжелта-белые волосы затянуты в пучок и заколоты янтарными шпильками, карие глаза быстры, как у белки или у лани, – и с новой живостью сознавал, что, в сущности, он ее любил; на этот образ у него накладывался другой, отдельный и отчетливый, но в то же время нерасторжимый с первым, как бывает во сне: он видел последнюю мебель, которую помогал вывезти из дома тети Салли, когда она наконец решилась ликвидировать свою торговлю. Мебель была бывшая дорогая – во всяком случае, много дороже, чем они с Джинни когда-нибудь смогут себе позволить в этой юдоли слез. Кресло-качалка, например, красного дерева с инкрустацией; старинный столик из вишни, можно сказать, без единой царапины; бронзовый торшер с белыми стеклянными чашами, куда ввинчивались лампочки; высокий комод грушевого дерева. Продали мебель, вслед за ней вскоре и дом. И тетя Салли убралась оттуда с несколькими сундуками и чемоданами, окутав голову шалью, точно беженка. Пусть даже она и сама виновата, все равно это как-то несправедливо; да и не видит он, в чем же ее вина. Лет за десять до того она сделала попытку устроить в своем доме антикварный магазин. И потерпела неудачу. В старинных вещах она смыслила мало, и научиться ей было негде. Люди, знающие в этом деле толк, скупали у нее, что было хорошего, по дешевке, а ей сбывали всякую ерунду за дорогую цену. Льюис иногда ремонтировал для нее старые столы и стулья и всякий раз, попадая в ее гостиную-«салон», испытывал определенное, как холод, чувство, что дела здесь вышли из-под хозяйкиного контроля. Это торговое предприятие, если можно его так назвать, просуществовало меньше двух лет, после чего Салли смирилась с необходимостью и стала жить на страховку и сбережения, да время от времени еще у нее бывали приработки – уборка в чужих домах. Но она зажилась на свете лет на десять по крайней мере, и к тому же продолжала жертвовать на благотворительность и на политические кампании с той же щедростью, что раньше ее муж, хотя разбиралась в них, по мнению Льюиса Хикса, довольно слабо. Он бы, наверное, мог ей как-нибудь в этом деле помочь. Но она, он знал заведомо, из гордости не стала бы слушать, да и кто он такой, чтобы давать советы, – самый неудачливый человек на земле. И он только покачивал головой, гадая, чем все это кончится, как и другие, отдаленно не представляя себе, сколько у нее осталось денег, пока в один прекрасный день – так это внезапно, им тогда показалось, – не выяснилось, что тетя Салли – нищая.

– Бесполезно, Льюис, – вздохнула рядом Джинни и раздавила окурок. – Можем ехать домой. Сами передрались, пусть сами и разбираются. – Она пошла было к лестнице, но остановилась и, хмуря брови, сказала: – Миленький, ну погляди, что ты наделал с дверью!

Он облупил за это время несколько круглых проплешин дюйма в три величиной – шесть или семь, а может, и больше, он не считал, – и под слоновой костью обнажилась яркая зелень. Словно какие-то ужасные болячки на двери. Он сокрушенно улыбнулся, поворачивая перед глазами провинившуюся левую руку, разглядывая глубокие черные борозды на ладони.

– Ладно, идем! – сказала Джинни и пошла вперед. Тете Салли она крикнула: – Как надумаешь, выходи, тетя Салли. И постарайся вести себя по-человечески.

– Он запрет замок, как только вы уйдете, – отозвалась тетя Салли, и голос у нее был торжествующий.

– Вовсе нет. Ты будешь вести себя разумно, и он тоже будет, – сказала Джинни.

Льюис Хикс в этом усомнился, но не сказал ничего.

На кухне ее отец встал им навстречу из-за пластикового стола,

– Правда – она правда и есть, – произнес он. И всем видом своим показал, что эти слова его – последние.

– Не так все просто, – словно отвечая самому себе, сказал Льюис и задумчиво кивнул. Он тут же спохватился, что высказался в духе либералов и, стало быть, опять кругом не прав.

Старик, прищурив кремневые глаза, ткнул в его сторону пальцем:

– Это ты так говоришь, парень. А представь, что был у тебя дом и какая-то женщина в нем поселилась и все вверх дном перевернула. У нее, говорит, есть полное право жить, как она желает. А как же я, интересно знать? Я седьмой десяток здесь живу по-своему, налоги плачу, законы соблюдаю, ложь и дурь гоню вон, и вот пожалуйте, оттого, что ей под старость немного не пофартило, я должен всю свою жизнь переиначить, прямо хоть глаза утром не открывай.

Джинни уже была на пороге, ей теперь не меньше, чем Льюису, хотелось поскорее отсюда убраться.

– Не так это все мрачно на самом деле, ты ведь знаешь, – бросила она через плечо.

– Ничего я такого не знаю. Она мне все печенки проела. Глупа как пробка. Сидели мы вот тут за столом, читали в газете, как одна женщина в Шафтсбери лазила в чужие дома, вещи воровала, а Салли на это, что бы ты думаешь, говорит? Общество, видишь ли, виновато. То есть мы с тобой. Это мы с тобой воры! Бедность – она, понятно, не сахар, кто спорит, но Салли как примется рассуждать, мне ужин в глотку не лезет, а от этого сплю я плохо, понятно? Мне ведь работать надо. Когда человеку утром чуть свет вставать коров доить, совсем это не полезно лежать по ночам без сна, мучиться.

Джинни уже держалась за ручку двери.

– Ну что ж, – вздохнул Льюис и неопределенно кивнул тестю, воздерживаясь высказывать собственное мнение.

– А теперь еще она тут забастовку объявила, – продолжал старик. – Только и всего. Пусть тогда убирается, откуда приехала, и весь мой сказ.

– Отец! Ей ведь некуда деваться, – сказала Джинни.

Старик промолчал, только пожевал губами в праведном гневе.

Джинни отпустила ручку двери и повернулась к нему лицом. При этом руки ее сами собой уже открывали сумку.

– Может быть, пусть она поживет немного у нас? – предложила она, запустив руку в сумку.

Льюис еле заметно поморщился.

Она это отлично видела, но притворилась, будто не видит. Зажав губами сигарету, прикурила, выпустила дым.

– Мы могли бы приютить ее ненадолго, миленький, хотя бы пока надумаем что-нибудь получше.

Он представил себе, как старуха поселится у них, будет толкаться вместе с Джинни в их крохотной кухоньке, где двум комарам не разминуться, спать в гостиной на кушетке, понасовав повсюду свои чемоданы, а то, может, и стелить тюфяк на столе в столовой. Вслух он только заметил, неуверенно подняв брови:

– Дом-то маленький.

– Как-нибудь устроимся.

У Джинни тряслись руки. Он не видел, чтобы у нее так тряслись руки, с того дня, как к ним приходили инспекторы из опекунского совета. Он проговорил, будто подумал вслух:

– Вещи ее нам некуда будет поставить, это уж точно. Может, разве чемодан-другой…

Тетя Салли крикнула сверху (она, верно, отперла дверь и подслушивала):

– Нет уж, где я лишняя, туда я не поеду!

– Думаешь, здесь ты не лишняя? – сразу откликнулся отец Джинни.

У Джинни глаза наполнились слезами, сигарета, поднесенная ко рту, так и прыгала в руке.

– И черт с вами обоими, – в сердцах сказала она. – Пошли, Льюис!

– Джинни, – с упреком пробормотал он.

Но она уже распахнула дверь. Холодный воздух ворвался в кухню. Льюис кивнул тестю, как бы извиняясь за все, прощально махнул левой рукой и тоже вышел. Но когда он попытался, тоже левой рукой, закрыть за собой дверь – Джинни уже села в машину и, торопя его, включила фары, – оказалось, что тесть стоит у порога и придерживает дверь с другой стороны. Льюис смущенно кивнул, отпустил ручку и заспешил к машине. Старик крикнул ему вдогонку:

– Вы не волнуйтесь! Я тут наведу порядок!

В голосе у него прозвучала такая решимость, что Льюис, как ни торопился, поневоле задержал шаги и с тревогой оглянулся. Он еще раз посмотрел на тестя, махнул ему все той же левой рукой и пошел к Джинни, которая сидела за рулем и, будто печная труба, изрыгала клубы дыма.

Салли Пейдж Эббот сидела в кровати и прислушивалась. Она ждала, когда ее брат наконец уляжется и заснет. Но тишина в доме все не наступала. Только-только смолкнут все звуки и она уж подумает, что брат угомонился и скоро она сможет спуститься украдкой в кухню за едой – ей совсем немножко нужно, только чтобы не начался понос, – как он уже снова что-то там делает, возится и топает, левой-правой, левой-правой, подымается по лестнице, дыша как паровоз, можно подумать, тяжести перетаскивает. Бог его знает, чем он занимается. Ее подмывало отодвинуть задвижку, приоткрыть дверь и подглядеть, но разве можно быть уверенной, что он не наблюдает за нею откуда-нибудь или не подслушивает? А она твердо и определенно решила, что ни в чем, ни на грош ему не уступит, не доставит ему такого удовольствия. Он без конца топал по коридору мимо ее двери, левой-правой, левой-правой, хотя коридор никуда не вел, а кончался чуланом, примыкавшим к ее комнате, и слепой стеной, на которой от близости дымохода растрескалась штукатурка. Слышно было, как он кряхтит, а по временам принимается еле слышно, как бы настороженно, насвистывать – он так насвистывал обычно, когда делал что-то, отчасти сопряженное с опасностью, например чинил электропроводку. Он провозился там не меньше часа после ухода Джинни и этого ее мужа, как, бишь, его зовут (она наморщила лоб, вспоминая его имя – оно, разумеется, было известно ей не хуже, чем ее собственное, но на языке, вот притча, вертелось только одно – «мистер Нуль»). В доме теперь вроде было тихо, и она уже начинала думать, что брат угомонился или ушел. Потом он прошаркал мимо по коридору и с лестницы громко сказал: «Дверь не заперта, Салли, ежели хочешь знать». Она услышала, что он зашел в ванную, долго не выходил оттуда, потом раздался шум спущенной воды – очень громкий в безмолвном доме, – медленные шаги вниз по лестнице, дверь внизу со скрипом закрылась, и – тишина, только хрюкала свинья за домом да в спальне тикали часы.

Салли села повыше, прислушалась, свесив на сторону длинный нос, будто орлиный клюв. По-прежнему не слышно было ни звука, но за дверью в коридоре брат почему-то оставил включенным свет. Такой сквалыга, и чтобы лег спать, позабыв погасить свет? Нет уж. Она улыбнулась и стала ждать. Вот уже вторую ночь подряд, оповестили ее ониксовые часы с колоннами, она не спит за полночь. А чувствует себя лучше некуда по своим годам: бодро, и сна ни в одном глазу. Она нетерпеливо шлепала раскрытой книжкой по одеялу, взбудораженная – не до чтения. «Вот видишь, Горас, до чего дошло», – вслух сказала она, хотя сама не знала, какой смысл вкладывала в эти слова; она вообще не отдавала себе отчет, что произнесла их, – просто сон вынырнул на поверхность ее сознания и тут же, не замеченный ею, канул обратно.