Идеаль

10

Вирджиния курила и составляла в раковину посуду. Гости в комнате разбирали пальто, и при мысли, что они сейчас уедут, а отца все нет, у нее от тревоги перехватывало дыхание. Наверное, из-за этой тревоги ей вспомнился Ричард. Она вообще часто думала о нем, хотя его пятнадцать лет как не было в живых. Всякое горе, и неприятность, и забота приводили ей на ум его, и это было странно, потому что он вовсе не был в жизни таким уж мучеником, а если и был – ведь вот он покончил с собой, – то она об этом прежде не подозревала. Он был просто как святой, вроде Льюиса. Она улыбнулась и чуть-чуть покраснела, вспомнив, как он один раз застал их. Они заглянули к нему, дом был открыт, а Ричард куда-то отлучился – ей было лет восемнадцать, – и они решили посидеть на кушетке, подождать его. Сели рядом, и где одно, там другое – так у них с Льюисом тогда обстояли дела, – словом, когда брат вошел, а они и не слышали, как он подъехал, они лежали на кушетке, а Ричард сначала в полутьме их и не заметил, а потом увидел, весь залился краской, будто это он сам провинился. «Здорово», – говорит, и шасть в кухню. Они лежат, смех их разбирает, что тут будешь делать? Хотели было улизнуть потихоньку. И не то чтобы боялись, что он будет на них кричать – Ричард ни на кого в жизни голоса не повысил, только один раз на тетку Салли, когда она что-то такое сказала про их мать. Ну, они привели себя в порядок – да, ей как раз стукнуло восемнадцать, потому что Ричарду было двадцать пять, последний год его жизни, – и вышли к нему на кухню. Он сидит со стаканом виски, читает газету. Поглядел на них, улыбнулся. «А я и не знал, – говорит, – что вы помолвлены. Хотите выпить?»

– Мама, мне хочется пить, – сказал Дикки у нее под боком. Так и не очнувшись от своих дум, Вирджиния взяла с сушилки только что вымытую чашку, налила в нее холодной воды и протянула ребенку.

– Что надо сказать?

– Спасибо, – ответил он и поднес чашку ко рту. Сделал один глоток, остальное выплеснул. Она вздохнула.

Ей вспомнилось, как один раз – ей было тогда лет пять – Ричард вздумал напугать ее пчелой. Он-то знал, что это трутень, не жалится, он был меньше и темнее обычных пчел – отец разрешал Ричарду возиться с ульями, – но она думала, что ужалит, и, понятно, испугалась. Завизжала, заголосила, а Ричард переполошился, схватил ее за руку. «Ты что, Джинни! Это же трутень, он не ужалит!» – чтобы только отец не услышал. Посадил трутня ей на локоть: «Вот видишь? Видишь?» И тут из-за коровника, широкоплечий и грозный, с молочным шлангом в руке, – отец. «О господи», – только охнул Ричард и сразу в слезы. А она тогда не поняла, что из-за нее он опять вышел виноват. Он постоянно оказывался виноват, хотя и не делал ничего дурного; отец почему-то придирался к нему всю жизнь.

«Так», – сказал отец. «Это трутень», – начал было Ричард и замолчал. Она видела его перед собой, как сейчас: долговязый, нескладный двенадцатилетний мальчик волосы золотятся на солнце, лицо багровое от досады и стыда – его еще не ударили, а он уже плачет. Все ее детство отец, кажется, бил его чуть не каждый день. «Виселица по нем плачет», – говорил отец и пускал в ход ремень, или палку, или молочный шланг. Она теперь знала, что так злило отца в Ричарде. Он был робок – в точности как и сам отец в детстве, по словам тетки Салли: боялся коров, лошадей, даже петухов; боялся незнакомых людей; боялся холода и грома; боялся духов и кошмаров; боялся в первую голову, что кто-нибудь из них умрет или что отец помешается, как один их сосед, и перестреляет их всех из ружья. Может быть, если бы отец это понял…

Но у брата было удивительное чувство юмора, даже по отношению к себе. Он знал, что он трус, и обращал это в шутку. Если он вздрагивал из-за чего-нибудь, то уж прямо чуть не подпрыгивал и всем лицом выражал комический ужас, так что и не поймешь, вправду ли он испугался или валяет дурака; а когда просил у матери ключи от машины – у их доброй, ласковой матери, которую даже мыши не боялись, – то весь съеживался и прятал голову, будто от страха, что она его сейчас ударит, и она смеялась и ловила его руки. Один раз он нарядился в ужасный маскарадный костюм: нацепил бороду и длинные седые волосы – белый лошадиный хвост, надел долгополое черное пальто, в котором ходил дядя Айра, безумный брат отца, а в руках – топор, вымазанный красной краской. И когда перед маскарадом зашел показаться матери и увидел себя в зеркале, то сам прямо вздрогнул. Даже отец и тот все-таки ему улыбнулся, но сказал только одно: «Смотри не забудь потом вычистить топор!» Потрясающий человек ее отец! Рассказать – не поверят. А ведь все это не со зла. Что бы там ни думали дядя Горас и тетя Салли, но мама-то понимала правду: «Он любит этого мальчика больше жизни. Оттого так и бесится».

Джинни посмотрела на часы. Где все-таки он так долго пропадает?

– Ну, Джинни, – сказал у нее за спиной доктор Фелпс, – нам, пожалуй, пора сматывать удочки.

Джинни, вздохнув, потянулась за полотенцем и вытерла руки.

11

Когда Эд Томас собрался наверх, в ванную, все уже дружно спускались по лестнице ему навстречу, и ему пришлось посторониться. У Саллиной двери стоял Льюис Хикс и соскребал старую краску.

– А-а, Льюис, – сказал Эд, – ты что же не спустился с остальными? – Он ткнул через плечо обрубком большого пальца. – Эдак ты всю вечеринку пропустишь, приятель. Теперь уже гости скоро расходиться начнут, это я тебе точно могу сказать. Ступай повеселись, пока не поздно.

– Да мне вот тут нужно с дверьми управиться, – ответил Льюис, минуту поразмыслив. – Гости – не гости, а уж раз приехал, так не хочется бросать на полдороге.

– Вот это разговор, друг! – похвалил Эд Томас и рассмеялся. – Скажи-ка, а что у вас тут было? – Он опять ткнул через плечо обрубком большого пальца.

– Толковали про женщин и обезьян.

– Шутили, стало быть? – спросил Эд, сощурившись и приоткрыв рот.

– Да нет, – не прекращая работы, отозвался Льюис.

Эд Томас наклонил голову, прищелкнул языком.

– Про женщин и обезьян, – повторил он. – Надо же. Он вошел в ванную и, пока мочился, чувствуя, как в груди становится пусто и звонко, будто от страха, и боль, примериваясь, выглядывает наружу февральским хорьком, о чем-то крепко задумался. Потом застегнул брюки, вымыл руки и лицо, оглядел себя в овальном зеркале – на линялой рабочей рубахе, как всегда, не хватает пуговиц, послетали, и верхняя и нижняя, под нажимом могучего брюха, но все равно он парень хоть куда, как говорит его жена Рут (волосы белее сахара, щеки и нос багровые), – и вышел обратно в коридор.

– Ей-богу, Льюис, ты работник, каких мало!

– Благодарю вас, мистер Томас, – ответил Льюис. – Я всегда стараюсь как могу.

– Вот именно. Я и заметил. В наши дни хорошего работника поди сыщи.

Льюис кивнул, обчищая скребок от налипших хлопьев старой краски:

– Это верно. Поневоле задумаешься: почему так? Гордости, что ли, у людей больше нету?

– Ни малейшей гордости. Позор, да и только. – Валлиец запрокинул голову и, сцепив под брюхом пальцы, поинтересовался: – Эта стена у дома Пег Эллис, что возле церкви в Старом Беннингтоне, – твоя работа?

– Да, я клал. Нынче летом, – ответил Льюис. И добавил, извиняясь: – По книжке пришлось работать. Каменная кладка для меня дело непривычное.

Эд Томас восхищенно покачал головой. И осторожно, как рыбак, у которого клюнуло, сделал следующий шаг. Опершись на перила лестницы, он стал разглядывать ошкуренную дверь в ванную. Нигде ни задоринки, ни пятнышка старой краски. У других на такую работу ушел бы не один день. Но только не у Льюиса, это Эд сразу понял, когда увидел, как тот орудует скребком.

– У тебя, я думаю, работы всегда по горло, у такого-то работника?

Льюис опять кивнул, но добавил:

– Миллионером с нее не станешь, я так думаю. – Он переминался с ноги на ногу, в опущенной руке праздно болтался скребок. Льюис вообще не умел бездельничать, особенно если что-то его беспокоило. Тесть уехал куда-то и до сих пор не вернулся. А время, по его карманным часам, – двадцать пять минут двенадцатого. Гости внизу, как слышно, уже расходятся. Многие, спускаясь после проповеди, попрощались с Льюисом.

Эд Томас ткнул пальцем Льюису в грудь. И взглянул ему в глаза – сначала в голубой, потом в карий.

– Думаю тебя напрямик спросить, Льюис. Хочешь работать у меня?

– У вас, мистер Томас? – Льюис смущенно улыбнулся и провел указательным пальцем левой руки по краю Саллиной двери. Надо уговорить ее, чтобы открыла, мелькнуло у него в голове, а то туда не пролезешь скребком. Поднял палец, испачканный пылью, и негромко, будто обращаясь к своему пальцу, ответил: – Нет, сэр, пожалуй, я не смогу.