Идеи и интеллектуалы в потоке истории

ищут и используют организационные основы, спорят между собой,

что составляет основу интеллектуальных ритуалов с обменом

культурным капиталом и эмоциональной энергией, формулируют

интеллектуальные позиции, соперничают между собой за

пространство внимания, делятся или объединяются, заимствуют и

распространяют вовне свои идеи, комментируют классиков,

переживают периоды расцвета творчества и времена идейного застоя,

образуют соответствующие интеллектуальные сети (те самые связи

личных знакомств между мыслителями), завоевывают

долговременные интеллектуальные репутации при условии

непрерывности спора во многих поколениях, достигают все более

высоких уровней абстракции и рефлексии, развивая космологические,

метафизические, эпистемологические и другие последовательности.

С другой стороны, везде и во все времена это происходит по-

разному: уникальность отнюдь не игнорируется, но Коллинз

показывает, каким именно образом эти неповторимые конфигурации

складываются из принципиально общего состава «ингредиентов»

интеллектуального творчества.

293

Данный вызов нашим привычным установкам и ходам мысли

является лишь одним из множества содержащихся в книге. Почти

каждую крупную тему Коллинз начинает с «расчистки поля» —

устранения самых расхожих идейных клише, связанных с этой темой.

Это касается таких наших привычных представлений, как

«обусловленность творчества личной гениальностью автора»,

«непознаваемость истоков творчества, лежащих в глубине уникальной

и неповторимой личности», «смещение древнегреческой философии к

индивидуализму вследствие поглощенности полисов огромной

империей», «неподвижность китайской мыслительной традиции»,

«неспособность китайского стиля мышления к отвлеченным

абстракциям», «гармоничное единство индийской религиозно-

философской традиции», «вторичность и догматизм мусульманской

философии», «передаточная роль мусульманских и иудейских

философов от Греции к средневековой Европе», «догматический и

нетворческий характер средневековой схоластики», «угнетающее

влияние религиозного догматизма и благотворное влияние свободы

мысли на творчество», «секуляризация в Европе XVIII–XIX вв. как дух

времени», «немецкий классический идеализм как естественное

развитие интеллектуальной традиции Просвещения», «утрата былой

целостности философии при расщеплении ее на отдельные

направления мысли в XX в.», «индивидуализм экзистенциалистов»

и т. д. Избавление от иллюзий и мифов, постоянная встреча с новым

неожиданным поворотом мысли, который оказывается подкрепленным

вполне солидными сравнительно-историческими доводами, — вот

один из источников интеллектуального наслаждения от знакомства с

книгой Коллинза. Но и это еще не является ее главным достоинством.

В каких же понятиях ухватить основное значение этого

фундаментального труда? «Социология философий» являет собой плод

интеллектуального творчества, поэтому вполне законно применить к

этой работе понятия, модели, концепции, представленные в ней самой.

В книге есть достаточно материала для трактовки крупных

интеллектуальных свершений. Коллинз не склонен присоединяться к

общему привычному хору восхваления грандиозных творческих фигур,

будь это даже Платон, Аристотель, Декарт или Кант. Мысль автора

состоит в том, что такого рода мыслителям посчастливилось «пожать

плоды» признания той работы, которая в немалой части была

выполнена до них и рядом с ними — в интеллектуальных сетях,

накапливающих разнородный культурный капитал. При непременном

сочетании больших амбиции, достаточной эмоциональной энергии и

способности синтезировать разные идейные линии получается

феномен «великого мыслителя». Такая работа всегда связана также с

подъемом на новый уровень абстракции и рефлексии, открытием

294

благодаря этому новых концептуальных и проблемных областей,

крутым поворотом интеллектуальных траекторий в творчестве

последующих поколений.

Рассмотрим с этой точки зрения эмпирическую и теоретическую

стороны книги самого Коллинза. Специалисты по истории философии

уже высказывают претензии к «вторичности» подхода и

недостаточному знанию автором конкретного материала.

Действительно, по большей части Коллинз писал книгу не на основе

знакомства с оригинальными текстами индийской, китайской,

японской, греческой, арабской, философии, а лишь используя

англоязычные пересказы и комментарии, в некоторых случаях —

переводы. Для узкого специалиста по частной философской традиции

это скандал: вместо того, чтобы корпеть над изучением древних

языков, изучать оригиналы, рукописи и черновики, человек просто

берет и использует готовые результаты. В некотором смысле Коллинз

действительно «снял сливки», используя весьма солидный объем

накопленного за XX в. в западной традиции материала по истории

идей.

Зададимся таким вопросом: насколько знали и знают о результатах

работы друг друга специалисты, например, по китайской, французской,

иудейской, индуистской и арабской философским традициям? Можно

предположить, что сетевой анализ показал бы если не

изолированность, то существенную оторванность соответствующих

сетей специалистов друг от друга. В этом разрыве можно убедиться

достаточно просто, анализируя библиографии соответствующих работ: