Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции
Шрифт:
Все прочие доводы, обыкновенно приводимые экономистами против вмешательства государства, недостаточно убедительны, потому что все они, как мы уже видели, опираются на сомнительный постулат: на ту идею, что высшей, если не единственной, целью жизни обществ является цивилизация, как они ее понимают, – цивилизация, характеризующаяся прежде всего так называемым развитием народного богатства. Один немецкий философ, не впадая в преувеличения, свойственные противникам всякой цивилизации, мог задать вопрос: не придет ли когда-либо наш мир опять к такому состоянию культуры, при котором, как в классической древности, правилом и идеалом станет известная мера в пользовании благами жизни? Достаточно выставить подобную гипотезу – а она не заключает в себе ничего иррационального, – чтобы постулат экономистов потерял значительную долю своей ценности, а вместе с тем потеряла бы ценность и опирающаяся на него аргументация. Не таково, да и не могло бы быть таковым, положение аргументации, опирающейся на правильно понятый индивидуализм.
Только такой индивидуализм, с другой стороны, дает основательные аргументы в пользу умеренной деятельности государства. В самом деле, если устранить аргументы, опирающиеся на понятие о так называемом праве
Наконец, только индивидуализм, как мы его понимаем, может дать разумное основание философии права, а также политической свободе и верховенству народа. Ибо, несмотря на критику, направленную против абстрактной идеи права, против верховенства народа и политической свободы, первые два понятия продолжают быть основами, а третье – высшей целью всякого прогрессивного общества, т. е. такого общества, которым, еще раз повторяю это, мы только и занимаемся.
Теория, которая кладет в основу права достоинство личности, может быть заменена только такой, которая всякое право переносит на общество, или еще теорией исторического права. Но что такое представляют собою эти чисто исторические права, которые снова попали в большую милость под тем предлогом, что они, в отличие от так называемых естественных или рациональных прав, определены в хартиях, надлежащим образом изложенных и датированных, что такое представляют они, как не частные права, подобные тем, которые знал и освящал старый порядок и которые, как мы видели, были только узаконенными привилегиями? Неужели хотят к ним вернуться? Неужели это может быть достойной целью прогрессивных обществ? Необходимо ясно поставить вопрос и наглядно показать, какое получится решение, если современный мир, отвергнув философию права в том виде, как ее понимает индивидуализм, вернется к концепции, столь справедливо осужденной в XVIII веке. С другой стороны, что такое индивидуальное право, рассматриваемое как простой дар государства, а следовательно, дар временный, который всегда можно отобрать? Что такое понятие о государстве, существующем отдельно от индивидуумов? Все это части той системы идей, которая рассыпается под дуновением критики, как только формулировать ее в целом.
Что касается одного из наиболее распространенных возражений против индивидуалистической философии права – опасности признания рациональных или естественных прав, которые еще не включены в кодексы, но непременно должны попасть туда впоследствии, то эта опасность существует только в тех обществах, где гражданам, вопреки всякой справедливости, прегражден доступ к этим правам. В данном случае неудобства, вытекающие из требования гражданами этих прав, происходят – в значительной степени, по крайней мере – от эгоизма или трусости властей, отказывающихся санкционировать эти права. Кроме того, подобное требование становится заслуживающим порицания лишь в том случае, когда оно сопровождается насилием. Но здесь мы говорим только о чистой теории. Пока требование естественного, или рационального права происходит в теоретической форме, оно приносит честь политическому обществу, настаивающему на нем.
Возражали также, что сплоченность, необходимая для нормального порядка, находится в опасности везде, где индивидуум может или считает возможным прикрываться своим собственным правом; где он ради личных выгод не исполняет или считает возможным не исполнять даже справедливых требований общества. На это легко ответить, что подобная опасность не может угрожать там, где достаточно развита «социальная идея» – нераздельный элемент индивидуализма, как мы его понимаем.
Верховная власть народа, несмотря на все возражения со стороны либеральной школы, служит единственным источником власти, допустимым разумом в прогрессивном обществе. Приложение этого принципа может представить трудности; но стоит его принять, и он остается в воображении и сознании людей, как теоретически необходимое решение. Что касается политической свободы, то как бы ни казалась обаятельной картина такого мира, в котором и без нее царствуют счастье и гармония, все-таки она всегда будет естественной и нормальной целью прогрессивных обществ, так как, помимо положительных выгод, она дает людям чувство собственного достоинства. Антагонизм, установившийся, как мы видели, между верховной властью народа и политической свободой, не зависит от коренных причин и может быть устранен. Без сомнения, и там, где народ ни фактически, ни по праву не является сувереном, могут существовать прочные гарантии против произвола; и, наоборот, таких гарантий иногда не бывает там, где народ обладает верховенством. Но все это случайности, и нам ничто не мешает предположить, что в ближайшем будущем они изменятся или совершенно исчезнут. Пусть улягутся разыгравшиеся теперь страсти; пусть будет организовано и получит широкое распространение лучшее гражданское воспитание – и указанный нами видимый антагонизм разрешится сам собою. Прогрессивное общество не может считать себя истинно свободным, не обладая свободой в двух отношениях. Предположим, что законы, гарантирующие безопасность каждого, зависят от власти, независимой от общей воли. В таком случае эта власть полномочна изменить их, приостановить и даже отменить, и у граждан нет никакой гарантии от ее произвола, кроме ее собственного интереса, в понимании которого власть так часто ошибается. Руссо, конечно, слишком забывал о трибунале, которым так занимались Локк и Монтескье [2157] . Но Монтескье, в свою очередь, слишком легко допустил, что высшее благо гражданской жизни состоит в спокойствии, не сопряженном с ответственностью. Прогрессивное общество пожелает быть свободным вдвойне или, скорее, сочтет себя свободным лишь тогда, когда будет пользоваться одновременно и личной безопасностью, и коллективной верховной властью.
2157
См.
в книге: Rousseau jug'e par les G'enerois уже цитированную нами статью Hornung’a.Доказывая, что прогрессивное общество не может отказаться ни от верховной власти, ни от политической свободы, ни от идеи права, а следовательно, не может обойтись и без индивидуалистического принципа, мы отнюдь не думаем утверждать, что так было всегда: мы лишь утверждаем, что так должно быть.
Раз это так, возражения исторического характера теряют силу. Правда, критика без труда установила, что общественный договор не был законом первичных обществ; но она не доказала и не может доказать, что общественный договор можно предать забвению после того, как наш ум однажды признал его идеальным типом гражданских отношений.
Допустим на мгновение, что индивидуализм XVIII века и, конечно, рационализм XVII и интеллектуализм XVI представляют собою не продукт долгой и упорной работы человеческого сознания, достигшего полного обладания самим собою, а, по выражению одного писателя, «мистическое заблуждение» [2158] . Не беда, что индивидуализм обязан своим происхождением «заблуждению»: он появился и проник в разум, в сознание людей; этого достаточно, чтобы сознание и разум не могли более успокоиться на доктрине низшего порядка. Прошлое человеческого рода остается за научными исследованиями, слишком часто, правда, страдающими от капризов воображения. Пусть социолог сочиняет роман о нашем первобытном существовании, лишь бы только он не вздумал обязать нас до бесконечности подражать порядкам, господствовавшим, по его предположению, в течение этих эмбриональных периодов. Очень полезно, с другой стороны, чтобы экономист, статистик и демограф продолжали свою работу над точными положительными фактами. Политическая философия может и должна пользоваться этой работой, когда нужно изыскать средства для осуществления заранее намеченных ею целей. Но из того, что политическая философия пользуется данными социологии и других, более или менее тесно связанных с нею наук, еще не следует, что эти науки или социология могут устранить юридические и договорные теории.
2158
Espinas. Les Soci'et'es animales. Введение.
Мы особенно настаиваем на этом пункте. Противники индивидуализма хотели бы превратить в tabula rasa период развития социально-политических идей от Аристотеля до Конта или, по крайней мире, от Аристотеля до Монтескье. Мы отказываемся признать такое странное притязание. А вы сами, скажут нам, стремясь вернуть индивидуализму то доверие, которого его лишили столько школ в течение XIX века, разве вы не считаете как бы не существующим движение идей в период от Руссо до Канта, с одной стороны, и Ренувье – с другой? Только что установленное нами различие, последствия которого будут видны далее, позволяет нам ответить на это возражение: нет, мы не считаем этот период развития идей несуществующим; но мы отводим ему определенное место, а не считаемся только с ним одним.
Наконец, история идеи государства освещает одно очень важное недоразумение, к которому привели слова: индивидуализм и социализм, рассматриваемые как антитезы. Эти термины совсем не обозначают неизменных или относительно постоянных, по существу, способов понимания взаимоотношений гражданина и государства. Мы видели, каким изменениям подвергся индивидуализм в период времени от XVIII века до наших дней. Мы видели также – и я должен особенно настаивать на этом, – какие глубокие перемены произошли в социализме за это же время.
Между тем как античные теоретики социализма, его настоящие родоначальники, создали из него строгую и суровую доктрину, насквозь проникнутую самопожертвованием и лишениями, и смотрели на гражданина как на собственность государства, социалисты нового времени все более и более откровенно превращали его в доктрину, направленную к равенству людей в наслаждениях, так что у его новейших представителей государство стало слугою гражданина. Я попытался отметить основные моменты этой трансформации, которая закончилась тем, что доктрина, очень неудачно называемая современным социализмом, превратилась в крайний индивидуализм, но такой индивидуализм, который почти исключительно занят обеспечением равенства в распределении продуктов труда и который, в конце концов, если бы ему удалось когда-нибудь осуществиться в той форме, в какой нам его изображают в настоящее время, привел бы к разложению и уничтожению государства. В самом деле, насколько равенство в средствах потребления служит предметом мелочных забот коллективистов, настолько же они предоставляют воле случая и предают забвению, чтобы не сказать – безвозвратно губят, такие великие коллективные интересы, как наука, литература, искусство, философия, которые связывают чувства и умы и являются настоящим цементом человеческой общины (cit'e).
У социалистов, как и у индивидуалистов, недопустимые выводы представляют результат извращения верного принципа.
Индивидуалисты были первоначально правы, принимая всевозможные меры для обеспечения инициативы и свободы личности от отеческого правления и абсолютной власти; но впоследствии они сделали ошибку, объявив государство врагом личности и позабыв о том, что в прогрессивном обществе государство – лишь сумма индивидуумов и что нет никакого основания опасаться, как бы эта сумма, надлежащим образом просвещенная, не оказалась не способной обеспечить общее благо посредством частного. Социалисты были правы, требуя для всех членов государства права на существование и указывая на основной недостаток политической экономии, теоретически индифферентной к страданиям и лишениям масс; но впоследствии они сделали ошибку, перестав, так сказать, видеть в обществе что-либо иное, кроме распределения богатства, и предположив, опираясь на постулат столь же спорный, как и постулат экономистов, что при полном преобразовании условий труда общая сумма богатства останется неизменной, если только не станет возрастать до бесконечности.