Иди за рекой

Со временем рука у Макса зажила. История о том, что его столкнул с дерева Лукас, стала новым мифом нашей семьи, но всякий раз, когда ему это припоминали, Лукас будто бы хватал эту ложь и откладывал в сторону, как зверь, который слишком болен, чтобы укусить.

Половинки

Я развешивала на сентябрьском солнышке белье, прислушиваясь к аллее, где Макс катался на одном из новеньких синих “швинов”, которые я убедила Пола купить обоим мальчикам на двенадцатилетие. Макс снова и снова делал прыжок, для которого они построили трамплин из фанеры и нескольких камней. Я ждала неизбежного удара и вопля.

Лукас стоял на коленях рядом со мной и натирал до блеска каждую спицу своего велосипеда – копии “швина” брата. Его черные волосы в послеполуденном солнце отливали в синеву.

– Мама, что такое полукровка? – спросил он.

– Что? – изумилась я. – Лукас, где ты такое услышал?

Я нагнулась, взяла еще что-то из корзины с бельем и прикрепила прищепками на веревку – по две пары мальчишеских трусиков на каждую большую пару Пола.

– От Джимми, – ответил Лукас, начищая изогнутое переднее крыло.

– А поподробнее? – потребовала я, привыкшая к немногословности Лукаса.

– Помнишь, как мы поймали ту рыбу, здоровенную форель?

Я ответила, что да, помню, и он рассказал мне, как они с Джимми и его отцом ездили в южную часть города к таксидермисту. Лукас сказал, что старик остановил их на пороге, скрестил руки на животе и осмотрел их с ног до головы. Потом что-то недовольно пробурчал отцу Джимми, наконец взял у него сумку-холодильник с рыбой и унес к себе в лачугу, а их всех так и оставил на пороге.

– Я все равно входить не хотел, – сказал Лукас, протирая сиденье велосипеда. – Там воняло. Чем-то мертвым. И очень грустным.

Я оторвалась от белья и посмотрела на сына, удивляясь его необыкновенной разумности. Тут меня отвлек грохот, донесшийся из аллеи. Я приготовилась услышать крик Макса, но вместо этого услышала, как он выругался, пнул велосипед и снова на него взобрался, чтобы попробовать еще раз.

– Мы сидели на старой шине во дворе и ждали, – продолжал Лукас и прибавил, что вот тогда-то Джимми и сказал ему, что он расслышал слова таксидермиста. – Джимми сказал, что старик не хотел впускать нас в дом, потому что мы – полукровки.

У меня сжалось сердце. В глубине души я всегда знала, что оттенок кожи Лукаса не мог произойти от двоих белых родителей, но надеялась, что темных волос Пола и его отдаленных итальянских корней будет довольно, чтобы люди верили в нашу версию рождения Лукаса.

Лукас смотрел на меня растерянно.

– Это не очень хорошее слово, – начала я. И решила соврать. – У твоего отца есть итальянская кровь, а моя семья – немцы. Поэтому в тебе есть и та кровь, и другая.

– Папа говорит, что немцы – фрицы, – сказал он.

– Это тоже нехорошее слово. Никогда не говори так о своей семье. И вообще ни о ком, ясно?

Он нерешительно кивнул и спросил:

– А Джимми?

Джимми был светловолосым и голубоглазым и едва ли мог стать мишенью для расистских обвинений таксидермиста.

– Про Джимми я не знаю, – сказала я. – Но все люди родом откуда-то, или же в них намешано пополам того и сего. Волноваться из-за этого не стоит, мой хороший. Просто старый ворчун.

Лукас кивнул и спросил:

– А ты отвезешь меня к реке? Куда мы ездили с Джимми и его папой?

Я не знала, почему сама не свозила его на реку Анимас, как раньше, когда ребята были совсем маленькими.

– Только рыбу давай не будем ловить, – добавил он.

Я улыбнулась.

– Хорошо, Лукас. Я отвезу тебя на реку.

Удовлетворенный моими ответами, Лукас снова переключил внимание на свой сверкающий новенький “швин”. Не успел он вскочить в седло, как раздался грохот и вопль Макса. Мы побежали к нему, подняли с места аварии и довели до дома, чтобы обработать раны, и все это время Макс ругал Лукаса за ненадежный трамплин.

На следующий день мы втроем поехали на велосипедах к Анимасу. Лукас сразу же начал бросать в реку камешки. Он снял ботинки, зашел на цыпочках в холодную воду и скоро уже, хохоча, оказался в реке по колено. Макс злился на берегу, ему было скучно, не нравилось, что пришлось слезть с велосипеда, и он поминутно спрашивал, когда мы уже поедем. Чем больше Макс канючил, тем сильнее бросал Лукас камни, они ударялись о более крупные речные булыжники, пока один из камней Лукаса не раскололся на две половинки.

Камни

Как только Лукас узнал дорогу до Анимаса, он все время хотел только туда. Когда небо освещалось идеальным закатом или наступало полнолуние, когда Пол или дети в школе были с ним жестоки, Макс грубил и думал только о себе, Лукас садился на велосипед и ехал к реке. Меня он редко звал с собой. А когда звал, я за ним наблюдала. Мальчик менялся. Радость постепенно уходила из него, выталкиваемая тихой грустью, как будто бы он ощущал в себе нечто такое, чему не находил объяснения, и надеялся, что объяснение даст река.

Как-то вечером в начале зимы мы оба бросали камни в обмелевшую воду реки, и солнце над белыми холмами как раз начало клониться к закату. Лукас был молчалив и уклонялся от моих вопросов про школу и друзей. Я не настаивала – если хочется тишины, пусть молчит. Но грусть, которая захватывала его все больше и больше, была для меня невыносима. И вот я решила, что, когда настанет май, отвезу Лукаса на ту поляну далеко за горным перевалом рядом с рекой Ганнисон – где младенцем он заплакал и позвал меня – и все ему расскажу.

Весной, когда мы выехали из Дуранго и пустились в долгий путь на север через Долорес и Рико, через перевал Голова Ящерицы в направлении Айолы, я волновалась, что совершаю страшную ошибку. Лукас возбужденно подпрыгивал на пассажирском сиденье. Поедем смотреть достопримечательности, сказала я ему перед отъездом, забросив Макса в гости к другу. Скаутский значок, – сказала я перед отъездом Полу, чтобы он дал мне свою машину.

Узкие дороги петляли среди бескрайних лесов и утесов. Я остановилась в Теллерайде – заправить машину и угомонить расшатавшиеся нервы. Лукас вылез из салона и восхищался холодным горным воздухом, зубчатыми вершинами, по-прежнему в шапках из снега, и водопадами, проливающимися в стремительные реки. Я позвала его обратно в машину, и мы покатили дальше.