Идолы

Он говорит о моей силе. Вот о чем. Епископ не знал о моей силе.

Я не в состоянии думать. Человек, что сидит напротив меня, слишком сильно напоминает мне старого священника из миссии Ла Пурисима, которого я с детства любила как отца. И наверное, я догадалась обо всем сразу. Ну, какая-то часть меня. Еще до того, как Епископ сказал хоть слово, до того, как я очутилась на жестком деревянном стуле, на котором теперь сижу. Вот поэтому я так быстро ему поверила, сама не понимая, почему это так.

Флако. Ну конечно. У него было прозвище. Худышка. И семья. Брат. Родители.

Наверное, из-за того, что я не предполагала когда-нибудь снова увидеть падре, я и не узнала его брата, стоявшего прямо передо мной.

Не узнала и самого падре — в юности. А следовало бы.

Флако.

Я улыбаюсь и смотрю на Епископа, теперь уже действительно внимательно смотрю на него. И так отчетливо вижу лицо падре, как будто сижу перед ним.

И более того.

Все это. Это мгновение. Мне кажется, что все это уже было прежде, но это не так. Это не воспоминание, пока нет. Это все еще просто ощущение.

Я показываю на серебряные значки на отворотах Епископа. Те, что похожи на три буквы V.

— Что это?

— Знак различия грассов. Он говорит о том, что я могу командовать людьми и должен защищать жизни.

— Но форма. Очертания. Что они означают? Я никогда раньше такого не видела.

— Ты никогда не встречалась с офицерами грассов?

— Только с Фортисом.

Епископ старается сдержать улыбку.

— Да, конечно. Ладно. Полагаю, в определенном смысле это правда.

— Так что с формой?! — не желаю отвлекаться я.

Епископ откалывает значок со своего воротника и протягивает мне:

— Разве ты сама не видишь, Долория? Это птица.

Я верчу его в пальцах — гладкий, прохладный, изящный.

— Но я думала, что все птицы погибли. — Я хмурюсь. — Они упали с неба. Перед Тем Днем. Падре… Твой брат… Он так мне говорил. — Я с трудом произношу слова.

— Не все. Только те, что оказались поблизости от Икон. А эта птица — надежда. Эта птица означает веру в то, что они вернутся. Что однажды Земля снова будет принадлежать человечеству.

— И птицам, — добавляю я.

Епископ улыбается:

— Конечно, и коровам, и свиньям, включая всех детей Рамоны.

— Он любил эту глупую свинью, — говорю я, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— Конечно любил. Ее назвала Рамоной наша мать. Он тебе не рассказывал об этом?

Я тоже улыбаюсь.

А Епископ продолжает:

— Все это и представляет вот эта птица. Жизнь для всех нас. И то, за что стоит сражаться, и даже то, ради чего стоит умереть.

Он говорит точно так же, как его брат, этот Епископ. Они так похоже разговаривают.

— Ты действительно в это веришь?

Меня вдруг охватывает любопытство, может ли он и меня заставить верить во что-то. Как заставлял падре много лет подряд.

Они не могут этого сделать, говорю я себе. Больше не могут. Как бы мне самой этого ни хотелось.

— Надежда — существо с крыльями. Это строчка из одного старого стихотворения. Кажется, Эмили Дикинсон. — Епископ усмехается. — Возможно, она тоже была бунтаркой.

Я возвращаю ему значок.

— Ты не ответил на мой вопрос. — Мне неприятно это произносить, но ведь это правда.

— Ты должна надеяться. Ты должна верить, что все станет лучше, что есть причина продвигаться вперед.

— Но так ли это? Ты действительно так думаешь? Несмотря на Дом Лордов, и Посольства, и отсутствие энергии, несмотря на корабли, и Иконы, и стройки, и Безмолвные Города? — (Епископ кивает.) — После того, что они сделали с твоим братом? И с Фортисом?

Эти слова вылетают прежде, чем я успеваю поймать себя за язык. Епископ постукивает по бухгалтерской книге, лежащей на его столе.

Даже эта книга напоминает мне о падре. И даже потеря Фортиса напоминает мне о потере падре.

— Это не так-то просто, — наконец говорит Епископ с улыбкой. — Надежда — хрупкое существо. Но без надежды нет ничего. Надежда — это то, за что мы сражаемся.

— У меня нет времени на пустяки. Я просто стараюсь выжить, — отвечаю я, — как и все остальные.

Только они не сумели — Фортис, падре, мои родные…

— Зачем? — Епископ постукивает пальцами по столу.

— Что — зачем? — Я растеряна.

— Если у тебя нет надежды, зачем хлопотать? Какой в этом смысл? Зачем вообще пытаться выжить? — Епископ продолжает барабанить пальцами. И не желает смотреть на меня.

— Я должна.

Должна ли я?

— Почему?

— Потому что…

Я не знаю.

— Почему потому что?

— Потому что он этого хотел. — Я произношу это с запинкой и оттого, что это правда, внезапно застываю.

Вот оно. Вот в чем дело.

Так оно и всегда было.

Я удивлена, но стоит ли удивляться? Разговоры в тот день моего рождения. Та книга. Уроки…

Падре учил меня сражаться.

Епископ улыбается:

— Вот теперь ты говоришь дело. Может, это и есть борьба?

Мне жжет глаза. Мне наплевать, если выступят слезы. Я столько раз плакала перед этими теплыми карими глазами, пусть они и принадлежали кому-то другому.

— Я всего лишь девчонка из страны грассов. Я не солдат. Я не лидер. Я ничего не могу.

Мне становится легче просто потому, что я это произнесла, что-то вроде исповеди за кухонным столом. Епископ смотрит на меня так, будто я совсем еще ребенок. У него добрая улыбка, улыбка человека, который позволяет свинье ночью забираться в его постель, и воспоминание об этом так сильно, что у меня невольно перехватывает дыхание.

Как редки теперь такие улыбки…

Как много времени прошло с тех пор, как я видела такую улыбку.