Иду на вы

Ещё на рассвете, когда Ярило едва озарил окоём первыми лучами, Мал засек на жертвеннике трёх петухов от себя и четырёх зайцев, каких со спутанными лапами жрецы принесли с собою в котомах. Столь скудное в мирную пору подношение, в осаждённом граде казалась обильным и должно было прийтись по нраву Перуну, чьи губы Древослав густо намазал хмельным мёдом и кровью жертв. Судя по тому, что невеликий костерок, сложенный волхвами из особых трав и окроплённый остатками крови не погас, но лишь воскурился ровным враз побагровевшим дымком - пришлось. Для князя то было добрым знаком, и Мал первым делом поведал о нём всем, кого звал держать совет.

Явилось их немного. Помимо самого князя да трёх волхвов, еще пятеро старейшин. От первых же мужей двое всего пришли, да и те в летах уже - все прочие, кого не успела извести со свету лютая киевская княгиня, пребывали теперь, по лихому времени, со своими сотнями. От ополчения один лишь воевода Ставр был зван.

Столов на дворе не ставили - не пировать собрались. Трапеза после случится. Тогда подадут и похлёбку сваренную из жертвенных петухов да густо приправленную душистыми кореньями, и зайчатину, тушёную с грибами в горшках. Будет ещё судачья уха и запечённая щука, чьё потрошенное нутро набьют варёными перепелиными яйцами. А, более и ничего. Братиной с мёдом единожды всех обнесут, угощения же запивать станут квасами. Скудно, да ныне князю не до пиров. Гостей уважить, и ладно.

За трапезным столом князю, как хозяину, во главе место, прочим же - по чести. Но, на совете все меж собою ровня, потому на двор вынесли малые скамьи - по одной на каждого, какие и расставили вкруг. Князь, правда, обычая не нарушив, всё же чуть слукавил - его скамью супротив идола поставили. Волхвы же, вовсе остались стоять за его спиною, меж ним и Перуном, и тем самым ещё более выделив Мала среди остальных. Тут уж всякому становилось ясно, кто промеж ровни первый. От старейшин, такое не укрылось, но смолчали - не время теперь из-за мест свару затевать, да и со жрецами не больно-то поспоришь.

Отдав друг другу поклоны, рассаживались степенно, а уместив на скамьях седалища, пустых речей вести не стали, но сразу о важном - как оборониться от лютого ворога. Теперь не как прежде, никто уж более оженить Ольгу на своём князе не помышлял. Да, и просто погнать киевлян с древлянской земли всем казалось ныне негожим. Крови нурманской да полянской желали, и первее всего - крови коварной Ольги да Свенальда-разбойника.

Порешили уж даже, коль будет на то воля Богов, и свезёт их полонить, то Свенальда во след за Игорем порвать берёзами. Ольгу же, за беззакония её, одни хотели спалить живьём, другие - живую же и закопать. Аж заспорили. Сошлись на том, чтоб в яму княгиню усадить, сверху хворостом закидать, да и поджечь.

Знать киевскую посечь удумали, но и простым воям милости от древлян ждать не приходилось, чтобы иным во век не повадно было на древлянские земли с мечом ступать.

Воевода, тот и вовсе заикнулся надеть на весь полон ярмо да хазарам продать. Но, тут уж на него совет ополчился, едва прочь не погнали. Не бывало допреж среди людей Рода рабства и впредь не станет, покуда Боги здесь правят. Греки и то перестали с собою рабов своих брать, когда с посольством, либо на торг пожалуют, потому как по Правде, всякий кто ступит на вольную землю, вольным же и считается.

Князь хмурился, но до срока молчал. Когда же все угомонились, поправил отороченную соболем шапку, встал и отбросив за спину плащ, подбоченился, правую руку примостив на рукояти кинжала, а левой придерживая заправленный за пояс посеребрённый княжий чекан. Окинул прежде взором притихший совет и тогда только молвил:

– Вы этак речете, будто киевское войско уж повержено, а воевода с княгинею у нас в порубе томятся. Или мыслите будто они, за Ушой сидя, того только и ждут когда мы судить их явимся? Как обороть ворога я от вас не услыхал, а ведь за тем и собрались.

Старейшины принялись было роптать, но утихли, глядя на поднявшегося со своей скамьи Ставра.

– Как киевлян воевать тебе, княже, сотники уж советовали. Обе дружины с ними согласны, и ополчение, да и старейшины тож. Всем задумка по нраву, тебе одному не по сердцу. А, отчего так, ты прежде не сказывал. Теперь может ответишь? Среди ополчения уже и охочие нашлись в леса идти, людей подымать. Топоры, луки да рогатины у тех поди сыщутся. Месяца не минет, а к Искоростеню новое войско подступит. С двух сторон защемим киевлян и разом покончим с ворогом. Ну, княже, разве скверно измышлено?

– Задумано ладно,-кивнул Мал.-Но слать людей в леса, и войско в поле выводить, всё ж, не станем. Княжье слово!

В тиши, что на миг окутала широкий двор, можно было, кажись, услыхать как паук сеть плетёт. И вдруг, словно вешними водами плотину снесло. Все разом загомонили. Старейшины, со своих мест повскакивали, бородами седыми да посохами трясут, а уж речи ведут такие, что какое слово ни скажут - будто ехидна ужалит.

– Неужто нам от полян проклятых, как мышам от лисы хорониться?!.

– Крепко же тебя, княже, напугал Свенальд-разбойник, коли ты и носа за стены казать не смеешь!..

– Свенальд? Да, в нем ли дело-то?!.

– Ужели правду люди шепчут, княже?! Ужели тебе волчица кровожадная милее соплеменников?!.

– А, ведь верно! Не Свенальд князю нашему помеха, но Ольга лютая!..

– Не иначе - заворожила!..

– Кто ж теперь воздаст поганым за мужей загубленных, за вдов поруганных?!.

Побелел ликом князь, лишь на скулах, сжатых до боли, румянец выступил. Глазами жёг будто угольями, но слова ни единого не проронил. По прежнему опыту ведал - со старейшинами споры вести, что с псами свариться. Те лишь палку понимают, а начни кричать, так ещё больше распалятся.

К тому же, не сказали покуда своего слова и Борич с Годимом. Двое от первых мужей были хоть и в летах, но телом крепки а умом рассудительны. Да, и как по иному-то, коли оба торгом жили - возили в Хазарию пушнину и бортный мёд. Ныне же в спор до сей поры не вступали, лишь шептались о чём то друг с дружкой. Мал на них надежду возлагал, и в ожиданиях своих не обманулся.

Борич вдруг зычно крякнул, и хлопнув ладонями по коленям поднял со скамьи грузное своё тело. От единого вида его старейшины немного попритихли. Высок был. Чёрная прежде борода, ныне, будто инеем, подёрнулась сединою. Как и волосы, что выбивались из-под лисьей шапки. Плаща не носил, рубаху только. Зато уж рубаха-то не льняная, но из греческого шёлка, расшитая диковинными птицами. Жёлтые парчовые порты заправлены в хазарские сапожки с каблуками, какие не давали ногам скользить в стременах. Выпирающее пузо охватывал широкий, буйволиной кожи пояс, украшенный жемчугами. Ножны, что крепились к поясу по левую руку, с таким же узором. Сам клинок, ясное дело прятался в ножнах, но уж надо думать не из дешёвых, коли навершие его рукояти венчал аметист. По правую же руку, где многие ныне, по обычаю франков, носили кинжал, либо скрамасакс, чтобы пояс мечом не перекашивало, у Борича висела туго набитая мошна. Всякому одного взгляда хватало уразуметь - купчина, да не из последних, а из тех, что в княжьи хоромы незваными захаживают.

Борич окинул взором совет и густым басом, каким только и можно перекричать на Итильском базаре горластых арапских купцов, молвил:

– А чего это вы, старче раскудахтались, что куры на птичьем дворе?! Для того ли нас князь звал, чтобы бабьим причитаниям внимать? А, тебе, Ставр,-указал Борич перстом на воеводу.-По чести ли князя винить огульно?! Нынче мы вас вдосталь наслушались. Хотим теперь и Мала услыхать. Верно ли говорю, Годим?

– Верно,-отозвался тот.

– Молви, княже,-пробасил Борич вновь усаживаясь.