Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима)

– Кажется, я читала рецензию в Портлендской газете. Не очень-то хвалебную.

– Мне книга нравится, - твердо объявила Сьюзен.
– И он тоже.

– Может быть, Флойду он тоже понравится, - проговорила миссис Нортон как бы между прочим.
– Ты их познакомь.

Сьюзен разозлилась и растерялась. Она-то думала - штормы переходного возраста у них с матерью позади. Столкновения дочерней личности с материнским опытом казались уже отброшенными прочь, как старая ветошь.

– Мы с тобой уже говорили о Флойде, мам. Ты знаешь, что там еще ничего твердо не решилось.

– В газете еще что-то говорилось о какой-то жуткой тюремной сцене. Парни с парнями...

– Мама, ради Христа!
– она встала.
– Я уберу овощи.

Миссис Нортон бесстрастно стряхнула пепел со своей сигареты.

– Я только имела в виду, что если ты собираешься замуж за Флойда Тиббитса...

Злость переросла в странную раздражающую ярость.

– Бога ради, с чего ты взяла? Разве я когда-нибудь тебе такое говорила?

– Я предполагала...

– Ты предполагала неправильно.

Это не совсем соответствовало истине. Но Сьюзен охладевала к Флойду день ото дня.

– Я предполагала, что если ты придерживаешься одного парня полтора года, это значит, что дела зашли дальше рукопожатий.

– Мы с Флойдом больше чем друзья, - ровным голосом произнесла Сьюзен. Пусть гадает, что это значит.

Непроизнесенный разговор тяжело повис между ними.

"Ты спала с Флойдом?"

"Не твое дело".

"Кто для тебя Бен Мерс?"

"Не твое дело".

"Собираешься влюбиться в него и наделать глупостей?"

"Не твое дело".

"Я люблю тебя, Сюзи. Отец и я, мы оба любим тебя".

И на это ответа нет. Ответа нет. Вот почему без Нью-Йорка - или какого-нибудь другого места - не обойтись. Под конец всегда разбиваешься об эту невидимую баррикаду любви, как о стену тюремной камеры. Правда этой любви делает невозможным дальнейший спор и бессмысленным предыдущий.

– Ладно, - мягко произнесла миссис Нортон.

– Я поднимусь к себе, - сказала Сьюзен.

– Конечно. Можно я возьму книгу, когда ты дочитаешь?

– Если хочешь.

– Я хотела бы с ним встретиться.

Сьюзен содрогнулась.

– Ты поздно задержишься сегодня?
– продолжала мать.

– Не знаю.

– Что сказать Флойду Тиббитсу, если он заглянет?

Ее снова охватила ярость:

– Скажи, что хочешь. Ты и так это сделаешь.

– Сьюзен!

Она поднялась по лестнице, не оглянувшись.

Миссис Нортон не сдвинулась с места, она смотрела в окно на город, не видя его. Над головой она слышала шаги своей Сьюзен и стук раздвигаемого мольберта.

Она встала и снова принялась гладить. Когда по ее расчетам (хотя и не совсем осознанным) Сьюзен увлеклась работой, она позвонила Мэйбл Вертс. Между прочим упомянула, что Сюзи рассказала ей о приезде знаменитого писателя, а Мэйбл фыркнула и спросила, идет ли речь об авторе "Дочери Конуэя". Узнав, что да, Мэйбл сообщила, что он пишет не что иное, как порнографию, простую и откровенную. Миссис Нортон спросила, не остановился ли он в мотеле...

Остановился он в "Комнатах Евы" - единственном в городе пансионе. Миссис Нортон испытала некоторое облегчение. Ева Миллер - приличная вдова, кого попало не пустит. Ее правила насчет женских визитов были коротки и решительны. Мать или сестра - пожалуйста в комнату. Нет - посидит на кухне. Это не обсуждалось.

Миссис Нортон повесила трубку только через пятнадцать минут, искусно закамуфлировав свою главную цель.

"Сьюзен, - думала она, возвращаясь к гладильной доске, - ох, Сьюзен, я ведь только хочу тебе добра. Неужели ты не видишь?"

Они возвращались из Портленда по 295-ой всего лишь чуть позднее одиннадцати. Огни "ситроена" четко прорезали темноту.

Они обсуждали фильм, но осторожно, как люди, которые выясняют вкусы друг друга. Потом ей пришел в голову тот же вопрос, что и матери:

– Где вы остановились? Вы сняли что-нибудь?

– На третьем этаже в "Комнатах Евы".

– Но это ужасно! Там, наверное, стоградусная жара! [по Фаренгейту; +38 по Цельсию]

– Я люблю жару. Когда жарко, мне хорошо работается. Раздеться до пояса, включить радио и выпить галон пива. Получается по десять страниц в день. А уж в конце дня выйти на порог, на ветерок... божественно.

– И все-таки...
– она сомневалась.

– Я подумывал снять Марстен Хауз, - осторожно начал он.
– Даже наводил справки. Но он продан.

– Марстен Хауз?
– она недоверчиво улыбнулась.
– Вы перепутали.

– Ничуть. На первом холме к северо-западу. Брукс-роуд.

– Продан? Бога ради, кому?..

– Хотел бы я знать. Мне говорят время от времени, что у меня винтиков не хватает - а ведь я собирался только снять его. Агент ничего мне не сказал. Это, кажется, мрачная тайна.

– Может, кто-нибудь со стороны хочет сделать из него дачу, предположила она.
– Кто бы он ни был, он сошел с ума. Одно дело - обновить поместье, но это место необновляемо. Дом развалился еще когда я была ребенком. Бен, почему вам вздумалось снимать его?

– Вы были когда-нибудь внутри?

– Нет, только заглядывала в окно. А вы были?

– Да. Один раз.

– Жуткое место, правда?

Они замолчали, думая о Марстен Хаузе. Это воспоминание не было окрашено пастелью ностальгии, как прочие. Скандал и насилие, связанные с домом, случились раньше, чем родились они оба, но у маленьких городков долгая память.

История Губерта Марстена и его жены Бидди служила городу "скелетом в подвале". В двадцатые годы Губи был президентом большой грузоперевозочной компании, которая, по слухам, после полуночи переключалась на более доходную деятельность, переправляя канадское виски в Массачусетс.

Разбогатев, в 1928 году он перебрался с женой в Салем Лот, и в крахе биржи 1929-го потерял большую часть своего состояния (даже Мэйбл Вертс не знает, сколько именно). Следующие десять лет Марстен с женой прожили в своем доме как отшельники. Видели их только по средам, когда они приезжали за покупками. Ларри Маклеод, тогдашний почтальон, сообщил, что Марстены выписывали четыре газеты: "Сэтеди Ивнинг Пост", "Нью-Йоркер" и толстый журнал под названием "Поразительные истории". Раз в месяц приходил чек из Массачусетса. Сквозь конверт Ларри разглядел, что это чек.