Игра на двоих

Вот я уговариваю его отпустить меня в лес одну, ведь мне куда проще находиться в одиночестве. Отказываюсь от его помощи, даже когда что-то не получается. Отстраняюсь, когда он пытается обнять меня. Раздраженно фыркаю на его просьбы беречься. И ничего не говорю в ответ на его теплые слова перед поездкой в Капитолий, хотя точно знаю, как ему хочется услышать простое «люблю тебя».

Вдруг меня отвлекает чье-то тихое пение. Мгновенно вскочив на ноги, осматриваюсь и замечаю на ветвях ивы нескольких соек-пересмешниц. Отец всегда любил их и, услышав песни этих удивительных птиц, каждый раз напоминал мне, что нам следует брать с них пример: желая выжить во что бы то ни стало, они смогли найти способ задержаться на этом свете, хотя их создатель, Капитолий, этого и не планировал. «Подобное желание жить, любыми средствами, любой ценой, достойно уважения», — говорил отец. — «Если мы хотим выжить, то должны учиться у этих существ. Капитолий обрек их на гибель, но у них были свои планы». Может, его слова так глубоко запали мне в душу, что я, сама того не сознавая, переняла их стремление к жизни?

По привычке прислушавшись к незатейливой мелодии, я с удивлением понимаю, что она мне знакома. В ту секунду, когда я наконец узнаю ее, у меня невольно вырывается отчаянный, полный боли крик. Силы уходят, и я снова падаю на землю. В глазах стоят слезы. Обхватив себя за плечи, опускаю голову и стараюсь вытеснить ненужные, мучительные воспоминания.

Ту песню, что исполняют сойки-пересмешницы, придумал отец. Он часто пел мне ее в детстве, когда я не могла уснуть. Птицы повторяют лишь мелодию, но мне не нужно много времени, чтобы вспомнить слова. Наверное, именно в тот самый момент я как никогда отчетливо понимаю: отец не вернется. Я больше никогда не услышу знакомый сильный, но хриплый голос. Не обниму его. Не почувствую теплого взгляда. Те видения больше не будут меня преследовать: властвующее надо мной наваждение разбивается на мельчайшие осколки, оставляя еще более мучительную боль от осознания потери. Пора прощаться, папа. Как и говорится в твоей песне, ты должен уйти и оставить свою дочь-кареглазку одну.*

Не в силах оставаться на кладбище, я снова поднимаюсь и, не разбирая дороги, бреду прочь. На этот раз ноги приносят меня к высокому сетчатому забору, за которым виднеется родной лес. Я поднимаюсь по склону; отбросив сумку, прислоняюсь спиной к широкому стволу ближайшего дерева и сползаю на землю. Я не знаю, как унять чудовищную боль в голове и сердце. И вдруг, сквозь пелену безумия, в сознании мелькает мысль, вернее, воспоминание: железная линейка, кровоточащая царапина и резкая вспышка боли, которая хотя бы на мгновение позволила мне забыть обо всем остальном — обиде, гневе, страхе, сумасшествии — и подарила чудесный, но такой краткий миг забвения.

Ментор не раз говорил мне о том, что каждый сам выбирает способ уйти от реальности. Я наконец-то нашла свой. Глубоко вздохнув, вытаскиваю из кармана нож, снимаю куртку и заношу лезвие над обнаженной кожей. Стиснув зубы, делаю неглубокий надрез на предплечье. На секунду чувствую острую боль, но вслед за ней — облегчение: сосредоточившись на ране и выступивших каплях крови, я моментально отвлекаюсь, уже не помня ни скорби, ни вины, ни ужаса. Ни-че-го. В следующую секунду со стоном откидываюсь назад и закрываю глаза. Несколько часов спокойного сна без кошмаров и мучительных воспоминаний мне обеспечены. А к физической боли я успела привыкнуть.

Комментарий к Глава 16. Свой среди чужих

*песня Аврил Лавин “Goodbye”

========== Глава 17. Чужой среди своих ==========

Я совсем не замечаю, как пролетает первый месяц осени. Погода портится: на улице холодает, все чаще льет дождь, солнце почти не показывается из-за хмурых облаков. Тем не менее, это никак не влияет на жизнь Дистрикта-12, у жителей которого нет выбора — идти на работу или остаться дома — если, конечно, они не хотят умереть голодной смертью. Вопреки обыкновению, Капитолий в этом году решил не проявлять свою привычную щедрость к выжившему: кроме двенадцати Дней пакетов — по одному на каждый месяц — местные не получат никакой выгоды от моей победы. А потому соотечественники не успели привыкнуть к сытой и спокойной жизни и, стоило праздникам в честь окончания Голодных Игр подойти к концу, как все отправились самостоятельно добывать пропитание для себя и своей семьи. Обратишь тут внимание на погоду, когда терзает мучительный голод, а единственным возможным лекарством от болезней собственных детей является еда.

Непрекращающиеся дожди и холод, пробирающий до костей, не вызывают особого желания шевелиться и у меня, но школу никто не отменял. Да, я все еще учусь там, хотя то, что происходит за стенами моей alma mater, все больше напоминает Арену. Не убийства, конечно, но тот же принцип — или ты, или они. В какой бы кабинет я ни зашла, за какой партой ни устроилась, что бы ни ответила учителю — любое мое слово или движение находится под неусыпным вниманием. Иногда это настолько раздражает, что я готова броситься на всех тех, у кого хватает смелости поднимать на меня глаза и красноречиво замолкать при моем появлении. Стоит начаться уроку, как в классе повисает мертвая тишина. Порой мне кажется, что я слышу дыхание и испуганный стук сердец своих одноклассников и учителя. Преподаватели тоже сторонятся Победительницы. Как только звенит звонок на перемену, они вылетают из кабинета и спешат в учительскую, стараясь избежать хмурого взгляда одинокой девочки с последней парты у окна. Усердная учеба и новые знания больше не помогают отвлечься от мрачных мыслей: напротив, стоит мне переступить порог старого школьного здания и заметить первые косые взгляды, как тягостные воспоминания спешат вернуться и заявить свои права.

Мои отношения с остальными жителями Дистрикта тоже заметно изменились. С того времени, как начался новый учебный год, я снова стала охотиться и приносить часть добычи в Котел, на продажу. Первый раз сделала это только для того, чтобы посмотреть как местные отреагируют на мое появление. Страхи оправдались, но не в полной мере. Взгляды большинства окружающих меня людей выражали возмущение, ненависть и страх: «Что ей здесь понадобилось? Как она посмела явиться сюда после всего, что натворила на Арене? Кто станет ее следующей жертвой, после Джейка?». В чьих-то глазах мелькал неприкрытый интерес, в других — жалость и сочувствие. Ничего того, что мне хотелось бы увидеть. Несколько человек, из тех, у кого я раньше обменивала добычу на предметы первой необходимости, все же согласились иметь со мной дело, и, даже не попытавшись унять дрожь в руках, протянулись за лесными трофеями. Со временем некоторые смягчились и, стоило мне появиться на пороге заброшенного здания, нерешительно делали пару шагов в мою сторону. Зная, что любой неразумный поступок может спровоцировать недовольство толпы, я старалась вести себя спокойно и — если позволяло настроение — довольно приветливо. И все же мне не хотелось заглядывать в Дистрикт слишком часто, каждый раз привлекая к своей скромной персоне слишком много внимания. Поэтому я возвращалась в Котел лишь по необходимости, не желая ловить на себе если не враждебные, то жалостливые взгляды.

По правде говоря, была еще одна причина, удерживающая меня как можно дальше от мест скопления народа. Вспышки ярости. Бурные. Неконтролируемые. Опасные для всех и каждого, кто рискнет приблизиться ко мне в один из таких моментов. В эти минуты я не в состоянии сдержать свои силы, а потому предпочитаю не показываться лишний раз на глаза посторонним. Иногда мне удается подавить эмоции и убраться подальше от тех, кто виноват в очередной вспышке. Стоит кому-то сказать одно неосторожное слово или сделать шаг в мою сторону, и я будто снова возвращаюсь на Арену. Мне кажется, что все вокруг — враги. Что они желают загнать меня в ловушку и убить, вдоволь насладившись агонией жертвы. Плохо воспринимая реальность, я не замечаю окружающих, видя на их месте призраков: вместо бывшей соседки — Эсмеральду, натянувшую тетиву лука. Вместо добродушного продавца хлеба — Циркона, целящегося в меня длинным копьем с острым железным наконечником. Вместо маленькой девочки с рыжими волосами, предлагающей купить самодельные украшения, — Эмили с перерезанным горлом, из которого хлещет кровь. Вместо мальчика с небесно-голубыми глазами — Джейка, в мольбе протягивающего ко мне руки.

К кому-то я испытываю сочувствие и жалость, к кому-то — глухую ненависть. Чувство вины парализует, не дает сдвинуться с места, позволяя лишь провожать взглядом девочку с длинными косами цвета закатного солнца, пока она не обернется и не спросит у идущей рядом матери, почему та девушка так пристально смотрит на нее. Проследив за ее взглядом, женщина заметит меня. В глазах промелькнет ужас; она обнимет дочку за плечи и, насильно повернув к себе, попросит никогда — никогда! — не останавливаться и не заговаривать с той сумасшедшей. Когда удивленная девочка задаст вполне резонный вопрос «почему?», мать постарается занять ее чем-нибудь другим, не менее интересным, только бы она забыла о той злосчастной встрече. Но у меня и в мыслях нет причинить вред невинной девочке — скорей уж ее матери.

А вот тем, кто напоминает мне о моих мучителях, угрожает опасность: не отдавая себе отчета в собственных действиях, я молниеносным движением руки вытаскиваю из кармана нож, с которым не расстаюсь, и размахиваю острым лезвием во все стороны. Подоспевшие на крики прохожие хватают меня за плечи, удерживая от необдуманных поступков, им не удается справиться со мной: в такие моменты моя сила возрастает в несколько раз. И все же крики окружающих постепенно возвращают к реальности. Выпутавшись из объятий чужих людей и чувствуя приближение новой вспышки безумия, спешу убежать как можно дальше, пока не доберусь до окраины Дистрикта.

Преодолев последнее препятствие — высокий забор, обмотанный проволокой — я стремительно поднимаюсь по склону, достигаю опушки и, обессиленная, прижимаюсь к первому же стволу и сползаю на землю. Тщетно пытаюсь успокоиться, не зная, как заставить свой разум вновь воспринимать действительность такой, какая она есть, и не доставлять мучений ни мне, ни посторонним. Теперь я понимаю своего ментора: то, что окружающие, плохо знающие его люди принимали за вспыльчивость и несдержанность, на самом деле — еще одно последствие пережитых Голодных Игр. Арена меняет всех, вне зависимости от того, насколько силен очередной выживший. Она ломает нас, заставляя отречься от прошлой жизни и целиком и полностью принадлежать тем чувствам и эмоциям, испытанным нами во время Игр. В каком-то смысле Хеймитч тоже сломлен, так же, как и я. Ему повсюду мерещатся враги и призраки прошлого. Ему кажется, будто он сам остался прежним, но вокруг все изменилось. Однако это не так: все, что нас окружает, осталось прежним — изменились мы. Все свои, а мы — чужие. Ментору больше нет места в этом некогда родном и привычном мире. То же самое происходит со мной. Теперь я понимаю, какую ошибку допустила, когда пыталась вернуться к привычной жизни. Прошлое вернуть можно. Нельзя вернуть себя.