Игра на двоих

— Нет, — голос ментора доносится сквозь пелену серого тумана, окутавшего мое сознание.

— Я уже не знаю, что реально, — раньше подобное признание далось бы мне с трудом, но сейчас я сама не понимаю, что говорю.

Хеймитч лишь сильнее прижимает меня к себе и, мгновение помолчав, тихо, но уверенно отвечает:

— Я реален.

Мне приходится поверить ему: выбора все равно нет. У меня и так не осталось ничего, за что я могла бы зацепиться, чтобы не упасть в ту пропасть, к которой приближаюсь день за днем, шаг за шагом. А ментор — рядом, настолько близко, что я чувствую тепло его тела и слышу стук сердца. Можно взять его за руку или обнять в ответ, прижавшись к нему из последних сил, чтобы хоть на какое-то время, на ничтожную долю секунды удержаться на самом краю. Я не желаю ни того, ни другого, но заставляю себя поверить, что он и правда существует не только в мире моих грез.

Увидев, что подопечная не пытается спорить или сопротивляться, ментор проводит рукой по моим волосам и, осторожно касаясь лица, заставляет поднять голову и взглянуть ему в глаза.

— Послушай меня, Эрика. Человек жив до тех пор, пока жива память о нем. Твой отец не покинет тебя, пока ты сама не захочешь забыть его. Он всегда будет оставаться вот здесь, в твоем сердце. Больше всего на свете Алекс хотел, чтобы ты жила — и неважно, какую цену за свое желание ему придется заплатить. Ты хочешь, чтобы его жертва оказалась напрасной? Поверь мне, он бы этого не хотел. Твой отец погиб с мыслью о том, что ты будешь жить, причем куда лучше, чем он. Да, те люди, которым не пришлось участвовать в Голодных Играх, слабо представляют себе, что такое жизнь Победителя, но я сейчас говорю не о том, как сильно заблуждался Алекс относительно твоей судьбы. Главное — он верил, что у тебя все будет так, как надо. Хочешь разочаровать его? Хочешь, чтобы он страдал, наблюдая за тобой с небес?

— Нет, — еле слышно отвечаю я.

— Тогда тебе стоит последовать его совету — начни жить, вернись в вечный круг жизни, из которого стремилась сбежать, и займи свое место.

Я слегка отстраняюсь и, отведя глаза, растерянно спрашиваю:

— А где оно, мое место?

— В этом ты должна разобраться сама, — улыбка Хеймитча отчего-то получается печальной. — Но, каким бы ни было твое решение, я всегда буду рядом, чтобы поддержать тебя.

Так решившись задать самый важный для меня вопрос, ограничиваюсь горьким признанием:

— Я ведь так и не знаю, кто я такая, не знаю саму себя.

В ответ ментор слегка наклоняется, привлекает меня к себе и, приблизив свое лицо к моему так, что между нами остается лишь пара сантиметров, шепчет:

— Зато я знаю тебя. Знаю и люблю такой, какая ты есть. Какой ты была — тогда, в Капитолии, помнишь? Пожалуйста, не забывай о том времени, детка! Мне так не хватает огня жизни, который горел в твоих глазах. Тебе решать, куда и к кому возвращаться — мне важно просто знать, что ты жива. Что ты живешь. Что ты хочешь жить. Все остальное — твой выбор. Только вернись в этот мир, в мир живых. Я жду тебя. И буду ждать столько, сколько потребуется.

С этими словами он отступает на шаг, а затем медленно выходит из комнаты, оставляя меня наедине со своими мыслями. Как бы пустота внутри меня ни сопротивлялась попыткам заполнить ее, обрести опору, отдалиться от края пропасти, как бы остатки разума не внушали, что все сказанное — очередная ложь, слова ментора оставили свой след. С того времени, как я узнала о гибели отца, мне пришлось пройти долгий путь. Это было похоже на лестницу — ступенька за ступенькой: отрицание, гнев, торг и депрессия. Считается, что все эти состояния присущи смертельно больным людям, которые таким образом пытаются смириться со скорым концом. Но у меня все вышло немного по-другому — я лишь старалась защититься от боли, а потому не допускала мысли о том, что все случившееся — жестокая реальность, с которой мне рано или поздно придется столкнуться. Однако слова ментора, такие простые и понятные, — об отце, о памяти, о жизни и смерти — помогают мне вернуться к действительности, какой бы она ни была, и осознать смысл понятия «круг жизни». Поколения сменяются поколениями, каждый человек рано или поздно уступает свое место потомку — молодому, полному сил, надежд и стремлений. Так было, есть и будет, и я не та, кто имеет право остановить этот процесс. Король умер — да здравствует новый король. Вопрос лишь в том, как много времени отпущено каждому, кто взойдет на престол жизни. И сколько бы я ни пыталась убедить себя в том, что лишь мне решать, когда истечет мой срок, это не так — никогда не знаешь, где тебя может подстеречь Ее Величество Смерть с песочными часами в руках. Теперь меня ждет последняя, пятая ступень — смирение. Как только я признаю, что все случившееся — реально, меня ждет мир и покой, если не в моей жизни, то хотя бы в моей душе. А это не так уж и мало для такой, как я.

Стоит мне обдумать все сказанное ментором, и я чувствую, как лед, сковавший мое сердце, дает трещину — миниатюрную, почти незаметную, но все же я ощущаю ее всем своим существом и почти вижу, как от нее во все стороны разлетаются крошечные осколки, а сквозь появившееся отверстие проступают капли крови. В ту же секунду уставшее сердце, которое замерло еще тогда, когда его обладательница перестала ощущать боль, пытается забиться вновь, словно почувствовав близость свободы. Ему не удается: не хватает сил. Но даже этой судорожной и жалкой попытки оказывается вполне достаточно; становится легче дышать. Невидимый узел, стягивающий шею, словно удавка, слабеет. По лицу одна за другой стекают слезы. Вернувшийся Хеймитч, увидев меня, моментально ставит на стоящий рядом стол аптечку, которую принес с собой, и бросается к подопечной.

— Тебя даже на пару минут нельзя оставить одну! Детка, что ты опять натворила?

Ответом ему служит мой растерянный взгляд. Ментор подходит ближе и осторожно проводит кончиками пальцев по лицу. Когда он отнимает руку, я вижу, что она вся в крови. Удивленно моргаю и тотчас замечаю, как с ресниц срывается темно-красная капля и падает на пол. Выходит, даже мои слезы отравлены вечной тоской, терзаниями, чувством вины и непрекращающейся болью.

Тяжело вздохнув, Хеймитч подталкивает меня к глубокому креслу, стоящему в углу комнаты. Не успеваю я сесть, как он устраивается на подлокотнике и достает из аптечки бинты и несколько сосудов с лекарствами. В течение следующего часа ментор обрабатывает многочисленные порезы, оставшиеся после осколков зеркала. Я остаюсь безучастной к его действиям и лишь молча наблюдаю за ним. Он тоже молчит, но то, что вижу в его глазах, лучше всяких слов выражают состояние ментора. Каким бы спокойным и уверенным в себе и в том, что делает, он ни выглядел, мужчина напуган и растерян и не знает, что делать и как вести себя дальше. Прости, ментор, я не могу тебе помочь — самой бы ответить на внезапно возникшие вопросы.

Руки Хеймитча проворно и умело вытаскивают из ран мельчайшие осколки стекла, смывают не успевшую застыть кровь, накладывают аккуратные швы и плотные повязки. И только когда ментор заканчивает бинтовать вторую руку, я наконец ощущаю боль, которую причиняют мне самые глубокие порезы. В конце он осторожно стирает с моего лица дорожки темно-красных слез, после чего собирает окровавленные бинты и уносит аптечку. Я продолжаю сидеть в кресле, уставившись в окно, но все равно не видя, что происходит на улице. Внезапный возглас заставляет меня вздрогнуть и обернуться:

— Этти!

Словно очнувшись, понимаю, как много времени прошло: на Дистрикт опустилась ночная мгла. Странно, я совсем перестала замечать его стремительное течение. Испуганно оглянувшись по сторонам, замечаю стоящего рядом Хеймитча. Пока я снова уходила в себя, ментор успел убраться: капли крови и осколки стекла исчезли, а комната выглядит почти так же, как прежде — не хватает только зеркала.

— Не называй меня так, — хотя холод в голосе никуда не исчез, тон больше похож на просьбу, чем на условие или требование.

— На Генриетту и Эрику ты уже не реагируешь, — парирует ментор. — И что прикажешь мне делать? Уже поздно, пора возвращаться домой.

Он ведет себя так, будто ничего не случилось. Проигнорировав его последнее замечание и повернувшись обратно к окну, тихо спрашиваю, — медленно, почти по слогам проговаривая каждое слово:

— А что такое дом, ментор? И где он для нас с тобой? Для таких, как мы?

Хеймитч на мгновение теряется, но пытается собраться с мыслями и терпеливо ответить на мои глупые вопросы:

— Дом — это место, куда всегда хочется вернуться, где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось. Куда тебя несут ноги и ведет сердце. Где тебя ждут, принимают и понимают. Для нас таким местом должна была стать Деревня Победителей.

— Но не стала, верно? — горько усмехаюсь я. — Скажи мне, ты чувствуешь себя как дома, когда возвращаешься туда по вечерам?

— Верно, детка, — из груди ментора вырывается вздох. — Никогда не чувствовал. Для меня там слишком холодно. Все чужое. Идеально, словно на картинке. Но … совсем не то, что нужно для жизни. Будто чего-то не хватает.