Игра с тенью
Шрифт:
Так и вышло. Через несколько секунд он сказал торжественным хриплым голосом:
— Не то чтобы я его не одобрял, дорогая. Просто он меня вгонял в уныние своими разговорами о камнях и костях.
— Он был геологом? — сказал Уолтер.
Старик кивнул.
— Каждому поколению достается свое испытание. У моего это была геология.
— Не у всего твоего поколения, дорогой, — сказала его жена с усталой улыбкой, по которой было ясно, что спор был старый и возникал у них уже не раз. Потом, явно стремясь увести нить разговора от этой темы, она поспешила сказать, не давая ему времени ответить: — Для Тернера она точно не была испытанием, мистер Хартрайт. Мистер Максвелл говорил мне, что Тернер сам мог бы стать геологом, до того хорошо он все понимал.
— Тернеру не приходилось, как мне, сидеть рядом с умирающей, —
В его тоне было что-то жалобное, даже отчаянное, будто это он был озадачен и надеялся, что мы разрешим его сомнения. Но чем может незнакомый мирянин утешить священника, разум которого стал полем битвы, истерзанным непрерывным наступлением и отступлением веры и сомнения так, что каждый аргументи контраргумент наверняка казался утомительно знакомым? Несколько минут все молчали, но потом Уолтер осторожно спросил:
— Значит, Тернера не очень интересовала религия?
Мистер Беннетт покачал головой:
— Он был язычник!
— Он ходил с нами в церковь, когда останавливался у нас, — мягко напомнила ему жена, но старик только сильнее тряхнул головой и раздраженно фыркнул. — Я никогда не обсуждала с ним теологию, — сказала миссис Беннетт с некоторым жаром, — но никто его не чувствовал страдания ближних сильнее, чем он, и никто так не старался следовать Господней заповеди любить ближнего своего, как самого себя.
Это, похоже, заставило ее мужа лишиться дара речи от удивления; во всяком случае, он не произнес ни звука, но продолжал трясти головой с такой силой, что я испугалась, как бы она у него не закружилась и он не потерял сознание.
— Думаю, многие удивились бы вашим словам, — мягко сказал Уолтер. — Многие считают его холодным, злым и…
Миссис Беннетт покраснела и вспыхнула: на ее друга напали, и она должна была броситься на защиту, пусть даже при этом придется вести себя невежливо и прервать Уолтера.
— Они бы так не думали, если бы знали его, как я, — сказала она. — Иногда он казался грубоватым и подозрительным, правда, — это недостаток его трудного детства и воспитания. Но стоило заглянуть внутрь, и вы видели самое верное и любящее сердце, какое только билось в человеческой груди.
Она помедлила, стараясь припомнить какой-нибудь красноречивый случай или характеристику, которые бы подтвердили ее слова. Наконец она вспомнила и выпалила:
— Другой, например, забросил бы нас ради более модных знакомств, как только разбогател и стал популярен, разве не так? Я уверен, вы знаете достаточно подобных людей. Но Тернер был не таков — его чувства к нам были подобны чувствам сына по отношению к отцу, брата — к сестрам, и они не изменились. В день, когда умер мой отец, мистер Хартрайт, — она говорила все громче и более возбужденно, будто это был окончательный ход, который докажет ее правоту и развеет все сомнения, — Тернер плакал как дитя. Он бросился ко мне в объятия и воскликнул, рыдая: «О, Эми, у меня уже больше никогда не будет такого друга!»
Мне подумалось, что, если Тернер был таким образцом доблести, какой она описывала, он мог бы выказать больше сочувствия ее потере и меньше — своей собственной, но Уолтер просто кивнул и спросил:
— Так вы никогда не считали его мрачным и немногословным?
— Даже добрейшие души могут иногда казаться мрачными, мистер Хартрайт, — ответила она, взглянув на мистера Беннетта. — Я видела Тернера мрачным, особенно в его последние годы. Я помню, пару раз я заставала его в печали и спрашивала, в чем дело, а он отвечал (тут она заговорила нарочито низким голосом с заметным акцентом кокни): «Я только что расстался с одним из своих детей, Эми», — он имел в виду, что продал картину. Но лучше всего я помню его здесь, на реке, в ялике, или за обедом вместе с нами на берегу, или — она указала на сияющий парк, который простирался вдоль берега, пока не исчезал за легкой муслиновой дымкой у излучины реки, — лежащим вон там на соломе. Нет! Никогда! Он всегда пел или шутил — хотя часто его шутки никто не мог понять. Если он умолкал, то потому, что наблюдал за отражением
света на воде и пытался нарисовать его или бился над стихотворением.— Стихотворением! — удивленно повторил Уолтер.
— О да, он любил поэзию.
Она замешкалась и, слегка покраснев, продолжила:
— Однажды после пикника я нашла обрывок одного из его стихов на дне лодки, и — я знаю, надо было отдать его ему, но помните, я была так юна! — оставила его себе.
Она пошарила за воротником платья, вытянула маленький золотой медальон на цепочке и открыла его.
— Я до сих пор его ношу, — сказала она, доставая крошечный комок свернутой бумаги и протягивая его Уолтеру. — Вот.
Это простое действие словно разрушило чары, привязавшие ее к прошлому, и вернуло к заботам настоящего, так что она тронула меня за плечо и сказала:
— Я плохая хозяйка, мисс Халкомб, — и, подняв голову, добавила добродушно: — И плохая жена, дорогой, я знаю. Мы немедленно примемся за еду.
Она протянула мне тарелку, которую уже давно приготовила, и быстро наполнила еще одну.
— Мистер Хартрайт, не могли бы вы передать это моему мужу?
Но Уолтер был все еще увлечен чтением и будто не слышал ее; а когда она повторила вопрос, он сказал:
— Вы не возражаете, если я это перепишу?
— Нет, вовсе нет, — сказала миссис Беннетт. — Но мой муж, боюсь, умрет от голода.
— Давай-ка я этим займусь, — сказала я (поскольку Уолтер сидел в центре лодки, и передавать что-либо взад-вперед можно было только через него), — а ты снова вернешься к официантским обязанностям.
Так что он передал листок бумаги мне, и я переписала в его записную книжку следующие строки:
чист и ясен
Где все еще бродят тени Поупа и Томсона;
И могучая мастерская Альбиона
Окутанная черным дымом, пока наконец
Он не бросает хрупкие лодки
В бушующее море, где кровавое солнце, заливая кровью облака,
Когда я закончила, Уолтер и мистер Беннетт с аппетитом ели; миссис Беннетт же, проглотив пару кусочков, снова забыла о еде и рассказывала про Тернера и мисс Фелпс. Я пропустила большую часть истории, но суть, кажется, была в споре об отражении света от плывущих предметов, который Тернер попытался разрешить, бросив в воду листок салата. Стоя на берегу, он потерял равновесие и сам упал в воду, отчаянно хлопая руками, как птица крыльями, и пытаясь удержаться, так что мисс Фелпс (тут миссис Беннетт начала хихикать от собственной истории, от чего предостерегают все книги по этикету) воскликнула: «Ах, уточка Тернер!»
Представляя себе эту сцену и отмечая простодушное удовольствие, которое она до сих пор приносила миссис Беннетт, я не могла не подумать о собственном воспитании. Был ли папа (как я его ни любила) прав, когда столь старательно защищал меня от свободного общения с друзьями мужского пола? Неужели мне бы так сильно повредило — глядя на Эмилию Беннетт, в это сложно было поверить — свободное общение на равных с молодыми людьми интеллектуального круга?
Когда мы поели (большая часть порции миссис Беннетт отправилась за борт, когда она складывала тарелки неровной стопкой, будто еда окончательно отчаялась вызвать у нее интерес и от обиды решила отправиться к уткам), она взяла гитару и объявила, что споет нам «старые добрые песни, которые любил Тернер». Она не стала, как делают многие любители, заставлять нас присоединяться к ней угрозами и уговорами, но мы сделали это по собственному желанию. Неважно, знали мы слова или нет, — только камень мог бы остаться равнодушным при виде столь искреннего увлечения и наслаждения. На мгновение, похоже, эти чувства проникли даже в самую глубину души ее мужа и растопили солнечными лучами образовавшийся там лед, потому что через полминуты, к моему удивлению, его неровный баритон тоже присоединился к хору.