Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
— Что ж вы, сволочи, делаете?
Они молчали. Антич сидел пристыженно, голову в плечи втянул, смотрел на свои колени. Домбровский поскребывал ногтями по бинтам, на меня не глядел.
— Вы вообще соображаете? Старшие корпусов, скажите на милость. Опора и надежда. Так всех подставить...
Молчат. Муха пробудилась, жирная, ленивая, прошлась по краешку стола. Взлетать не стала.
— Вы понимаете, что будет, когда сюда нагрянет комиссия? Серьезная, а не из города.
— Простите, пан директор, — хрипло сказал Домбровский.
— Этот интернат просто закроют. А вас, паны мои хорошие,
— Простите, — сказал Домбровский.
— Я прощу... А остальные вас простят, как думаете?
Антич — громоздкий, с пробивающимися усами Антич — вдруг заплакал в голос. Дитя малое. Домбровский ожесточенно чесал перевязанную руку.
— Прекрати! Бинтов на вас переводить еще. А если б артерию задел, недоумок? А ты пошел вон, баба истеричная. Знаешь, куда идти. Ох, вы у меня насидитесь... Домбровский, стой.
Он остановился машинально, все так же пряча взгляд.
— Я виноват. Я не подумал.
— Ты пробирку с кровью взял?
Тут он вскинулся:
— Мне-то зачем?
И на миг глаза прикрыл — будто понял что-то — и испугался.
— Так. Белта, значит?
— Белта? — идеально-невинный взгляд. — Зачем это Адьке? И вообще... он не вор. Вы же знаете, пан директор.
Вор не вор... а против некоторых искушений натура бессильна. Что ж, спросим у Белты.
— Юзеф, — у него спина напряглась, — вот объясни мне, почему ты все еще здесь?
— Прошу... извините.
— Ты взрослый парень. Заначку себе наверняка успел сделать, пути прощупать. Где твои лесные братья обретаются — наверняка знаешь. Так что ж ты до сих пор здесь торчишь?
Он стиснул порезанное запястье.
— Кто ж от такого добром уйдет?
— Ты уйдешь, Юзеф, — сказал я. — Если я еще раз от тебя — или про тебя — что-то услышу.
Он ушел, а злость осталась. Необыкновенно сильная злость — я не знал, что с ней делать, не знал даже, на кого так разозлился. На несчастных этих комедиантов, на госпожу-попечительницу, на тех, кто берет кровь у моих ребят — нашли, слава тебе цесарь, полнокровных...
Естественно, больше всего я гневался на себя.
Нельзя допускать такого гнева — клокочет внутри, пьянит, его не унять, и глупостей можно натворить не хуже, чем по пьянке. Тот, кто работает с детьми, на подобную злость не имеет права.
От Марыли я тоже ничего не добился: она увлеклась представлением, как и все, и тех двух пробирок не видела. Пришлось ловить маленького щуплого Черненко. У семилетнего Черненко были ловкие паучьи пальцы, и он считал ниже своего достоинства пропустить гостей, не взяв у них что-нибудь на память.
— А шо я? — завертелся, захныкал он. — А шо я-то сразу?
— Что взял?
— Шо я взял, не брал я, пустите...
Я подставил раскрытую ладонь. Мальчишка облизнул воспаленные губы, пошарил где-то в глубине кармана и нехотя положил на ладонь браслет из разноцветного стекла.
— Силен... Стекляшки же одни, зачем тебе?
Он пожал одним плечом и снова захныкал.
— Слушай, Черненко. А у медсестры кто пробирку
стащил?— Шо, я брал? Я не брал, шо я опять...
А сам втянул голову в плечи и смотрит мне на ботинки.
— Но видел ведь, кто взял, — сказал я осторожно.
— Та видел... а вы не поверите.
Он замолк, уставился в землю, ковыряя на губе болячку. В конце концов мне это надоело.
— Чего ж ты боишься, Черненко?
Ребенок поежился и сказал почти шепотом:
— Вомпера боюсь...
Вот теперь и пожалеешь, что они наслушались сказок. Я присел с ним рядом.
— Ну-ка, Черненко, скажи мне на ухо, кто у нас вампир. А я уж сам с ним справлюсь.
Он прижал губы к моему уху и прошептал несколько слов. И исчез с глаз, едва я отпустил его рукав.
Вот оно как. Вот оно, значит, как...
Лина снова разбудила меня днем, хоть я и просил сто раз этого не делать. Я не стал ругаться: Лина, обычно невозмутимая и спокойная, как камни северного моря, захлебывалась словами, говорила неразборчиво, так что я не сразу понял, что случилось.
— Кто? Лина, да успокойтесь же вы! Кого убили?
Она всхлипнула, вздохнула, провела рукой по глазам — и снова стала камнем.
— В городе опять говорят, что это вампир. Шофера и медсестер не тронули, только эту... дамочку.
Я выслушал Линин рассказ — она быстро успокоилась и говорила четко, будто докладывала. Пришлось тут же подниматься и созывать собрание. Пришли все: Лина, ее помощницы — прачка и кухарка, двое воспитательниц, глухой сторож и Радевич. Если не считать, конечно, притаившуюся под окном Макдун. Все выглядели потрясенными и встревоженными, когда Лина пересказала им то, что говорила мне. Все — кроме учителя.
— Вы будто не удивились, — сказал я ему после.
— Чего же тут удивляться, — ответил он сухо. — Насколько я знаю, два нападения вампира уже было. Отчего же не быть третьему?
— Так вы в самом деле считаете, что это вампир?
— А кто же еще? — Он посмотрел мне в глаза, будто бы с вызовом.
— Богатое воображение здешних приставов. Они не чураются рюмочки, что поделаешь, место глухое, тоскливое...
— Возможно, — сказал Радевич. — Что интересно, среди воспитанников ходят слухи, будто вампир среди нас...
— Вы об Адаме Белте? Что ж... немного уважения от сверстников ему не помешает. Что до вас, господин учитель, не советую вам прислушиваться ко всему, что говорят воспитанники.
— Я видел его книгу, — тихо сказал Радевич.
— Надеюсь, вам не пришло в голову ее конфисковать? Прежний учитель за это... пострадал.
— Воспитанник Белта, очевидно, дорожит своим знаменитым предком.
— Дорожит, — сказал я. — Только это не его предок. Я вас, пожалуй, успокою, если вы думаете, что ночью Адам может явиться и вас загрызть. Он правнук не «вампира» Белты, а его брата. О подвигах комманданта вы наслышаны, я полагаю.
Радевич кивнул.
— И вы должны знать, что он еще долго жил в эмиграции... умер, наплодив детей, и, насколько мне известно, с тех пор из земли не поднимался. И в детях его никакого вампиризма не проявилось. У старшего же Белты детей не было, он рано умер и не успел жениться.