Игра в ящик

– Времени там будет навалом, так что давайте. Зря не теряйте. Подтяните аспиранта. Хоть дубли его считать научите.

Катц уже понял, осознал, что путь к Олечкиному сердцу будет отмечен немыслимыми унижениями, но раньше времени и главное без толка он принимать их не был намерен. Дудки. Одна беда: тупо и стойко, как дойной коровушке, хотелось есть. Не открывая прикрытых глаз, беззвучно и мелко шевеля пальцами руки, подложенной под щеку, Боря распатронил дареную «Белочку» и ловко втянул конфетку за щеку. Еда. От липкого и сладкого сначала все склеилось во рту, потом спаялись веки, и наконец, сварился мозг. Серенькая жидкая субстанция створожилась, как Б. А. Катц, ее стойкий носитель, и не сопротивлялась. Накануне глупо и бессмысленно ворочался всю ночь, и вот теперь, когда часы пробили и объект стал не воображаемым, а вполне реальным, материальным и требовал внимания, внимания и еще раз внимания, ушел с поста. Бдеть перестал. Не зря, похоже, Л. Н. Вайс так опасался ходить в разведку с Б. А. Катцем. Имел все основания не доверять голубчику.

Впрочем, спал в шоколадно-ореховом угаре Борис не долго и, к его чести, очнулся вовремя. Уже было списанный, в труху и отруби зачисленный мозг честно и точно в срок наслал отменно мерзкий, мгновенно отрезвляющий сон. Олечка явилась вдруг перед мысленным взором Б. А. Катца, прекрасная дочь профессора Прохорова и, сладко жмурясь, произнесла:

– Вот же бля! – прямо Боре в глаза, прямо в лицо ему дыхнула. – Бля на хуй, в жопу хуй.

Боря открыл глаза. Голова Олечки мгновенно отпрянула. Метнулась бубликом к середине узкой комнатки, заставленной больничными койками, соединилась с телом девушки, развернулась к Боре ухом, а носом к неизвестно откуда взявшемуся Доронину и громко, вот что ужасно, повторила то же самое с той же мерзкой, наигнуснейшей интонацией:

– Худо, бля! Худо, бля!

– Да. Худобля расклинился. Расклинился, и ни в какую, – кивнул в ответ Доронин, сурово подтвердил, косая сажень в сорочьем свитере, – ничего не получается.

Совхозный бригадир, местный казак Иван Михайлович Худобля, наотрез отказался ставить девушку на разгрузочно-погрузочные работы в картофелехранилище. В поле, только в поле. На свежий воздух. Отделил Олечку, отрезал от Зверева, Доронина, Рослякова и Б. А. Катца. И в самом деле, Худобля.

Всем стало смешно. И лишь одного Борю вдруг охватил ужас, необъяснимый страх перед этой местностью, в которой, что ни слово, ни название, то ругательство. Да не простое, а с намеком. И вновь ему захотелось, как несколько часов назад в автобусе, сойти, слезть, кинуться куда глаза глядят, но все ходы и выходы были перекрыты. В дверях плечистым молодцом замер Доронин, а окна стерегли два пересвета – Росляков и Зверев.

– Ты, Борис, водку-то пьешь? – спросил один из них, вставая зелеными, цвета поздних февральских соплей, носками на линолеум. – Или конфетки только жаришь втихаря?

Перспектива очередной научной дискуссии, аргументированное ниспровержение этой явно местным колоритом и настроением навеянной альтернативы совсем не вдохновляло аспиранта Катца, и он без промедления ответил.

– Я пью, конечно. На природе. В компании.

– Ну, давай тогда трояк, – слюда мокрой оттепели дружелюбно придвинулась к изголовью Бориной кровати. – Не задерживай маршрутное такси.

Боря полез за кошельком. Любовь к Олечке вновь требовала серьезных капвложений. Сражение за сердце дочери профессора оставалось и здесь, в деревне, на пленэре, высокозатратным предприятием. И что-то должен был сделать Борис, срочно, очень быстро, в какое-то романтическое, невесомое русло перевести суровый событийный ряд. В нечто нежное и дымчатое переложить и переплавить его животную и грубую словарную основу. И сделать это как можно скорее, прямо сегодня, может быть немедленно, потому что червонца, взятого из дома, не хватит на долгую, занудную осаду. Штурм! Немедленный отчаянный бросок. Он, Боря, должен, обязан совершить чудо и этим чудом решительно прервать бессмысленную череду расходов и бесконечных унижений.

Между тем коллеги, любители поспорить, отправились за водкой. Доронин с очередной книжкой завалился на кровать. А Олечка ушла наверх, к себе. Весь трепеща, как зайчик, от принятого мужественного и твердого решения, Боря быстро, про себя скороговоркой досчитал до двадцати пяти и, дольше маскировочную паузу держать не в силах, кинулся за девушкой. Но птички и след простыл. Помыкавшись немного в темном коридоре, Катц пару раз прошелся вверх и вниз по лестнице с точеными столбиками и резными перилами, но вступить на женскую половину – второй этаж – так и не решился. Вместо этого он вышел на крыльцо и сел на совсем простые, явно совхозным, а не барским плотником выструганные поручни. Деревья вокруг дома совещались, а между кудрявыми, размеренно и вдумчиво шевелящимися верхушками бессмысленно, как простейшее одноклеточное туфелька, меняло очертанье небо. Все еще ощущавший себя мужчиной Боря дал Оле Прохоровой на выбор два варианта выхода к нему: либо из теплого дома с очередной «Белочкой» в руке, либо из прохладного, еще по преимуществу зеленого леса с травинкой между губ. Но мир явно не хотел управляться волею или быть представлением смешного аспиранта-полиглота, и на тропике между стволов появилась не быстроглазая Олечка Прохорова, а рыжая Ленка Мелехина. Самая навязчивая и беспардонная из всех общажных первогодков.

– Борис, – сказал эта всегда чем-то взволнованная особа, раскрывая ладонь и демонстрируя три крупных, ядреных желудя, – это дубовый лес. Ты представляешь? Кругом дубы. Дубы.

Бамбуковый позвоночник Катца тоскливо хрустнул. Битва вновь предстояла неравная.

– А там, дальше, за излучиной реки – старинное городище. Эти самые Крутицы. Так здорово. Как город майя, только невидимый. Представляешь себе? – горячо продолжала рыжая дура. – Тысячу лет назад здесь был центр всех этих земель. Здорово, да? А теперь лишь холм. Лежит тут, прямо как, помнишь, удав у Экзюпери. В «Маленьком принце». Только не со слоном, а с городом внутри. Поразительно. Все переваривающее время. Прямо живой образ, вот ведь, да? Совсем гладкая гора. – Ленка вдруг загрустила. – Только ее лыжники изуродовали своим подъемником. – Но тут же снова воспряла духом: – Хочешь, можно пойти посмотреть. Тут километра три, не больше. Ну, может быть, пять. Совсем рядом.

Нет, извините. Удав, пардон, Экзюпери – это уже перебор. Совсем не Борина грузоподъемность. Справиться бы с волосатоногой гнидой из Толкина. Сорок кг без трубочки.

– Знаешь что? – сказал Катц, сползая с поручня и мягко каблуками стукаясь о крыльцо. – Меня же друзья ждут. Я так тут. На минутку вышел. Посмотреть, нет ли дождя. Нет ведь?

– Нет, – честно признала силу света Ленка.

– Ну вот, – обрадовался Боря и в тут же секунду исчез в темном дверном проеме. Тоска и безнадежность, плюс всеобщая начитанность научных кадров.

И все же на живой образ времени пришлось в этот день Борьку взглянуть, позырить с безопасного расстояния. Издалека.

– Ну и как тут? Ты говорила, что каталась здесь? – спросил Зверев Олечку, когда вся компания, нагруженная съестным и горячительным, спускалась по травяным лбам высоких откосов к ждущей пикника реке Оке.

– Ничего, – ответила Олечка, остановившись и сквозь огромную лесную прореху посмотрев на покатый одинокий холм, словно зеленый фурункул, вздувшийся на мокром месте там, вдали, возле речной излучины, – для новичков самое то. Подъемник – по десять копеек с ботинка. Только работает через раз. Можно и не угадать.

Катц тоже с приятной лесной высоты посмотрел на шляпу фокусника, накрывшую однажды древний город. Действительно, зеленая. От времени потерявшая и вид, и форму. Труба подъемника торчала на верхушке черным, криво насаженным гвоздем, и Боре даже показалось, что он видит круглые дыры отверстий в шляпке-колесе. No need to combine flywheel with vacuum containers...

Это была судьбоносная проверка остроты зрения, потому что все на берегу Оки, на сером одеяле, расстеленном у серой воды, все шло не так, начиная с особой пахучей местной водки и кончая мягкой, как собачий кал, сосиской из консервной банки. Роскошный провиант из профессорского спецпайка кишки не принимали, а водка из пустого желудка, наоборот, немедленно поступала в голову. Боря тяжелел и суровел на глазах. И разговор вокруг шел о каких-то тяжелых, неприятных и непонятных Боре предметах, пусть даже и без употребления кратких слов на буквы п, х или б, но только никакой возможности он не видел внезапно и к месту вставить что-нибудь воздушное в беседу, разговор, томительное, удивительное, понятное одной лишь только Олечке, ну например:

– А знаете, вообще-то, each shroud is out of touch with a flywheel, и потому, честное слово, Олечка, no need, давно хотел сказать вам, правда, почему вы не верите, no need, честное слово, to combine flywheel with vacuum containers... хотите, хотите, дойдем вдвоем до места и я... я вам покажу это... вы убедитесь...

Ничего. Ничего. Лишь тягостное бу-бу-бу между тостами и вслед за ним очередной свинцовый шарик водки по пищеводу в темноту. И вдруг в нечленораздельной каше общей шипящей и свистящей речи возникли ясные, человеческие и совершенно точно Олей Прохоровой произнесенные слова: