Игра в ящик

Из пластиковой кассы Алексей Леопольдович извлекал яркие загогулины «п», «р», «о» и ставил на узенькие полочки-линейки черной доски. Из двух составлял слога «ко», «фе», «ве» и надо было угадывать сначала части, а потом и целые слова. Легкие – «ров», рев» и трудные – «кровь», «прок».

Отход ко сну Алексея Леопольдовича Левенбука также не обошелся без словесных упражнений, простых и сложных. Бритый с необыкновенной тщательностью заведующий сектором долго лежал и терпеливо ждал, пока жена Ирина закончит изучать, по ходу дела сгибая, заламывая и переворачивая, такую неудобную для чтения лежа «Литературную газету».

ПАПКА

Никаких планов не осталось. Какая-то рванина, мешанина. Одна только случайность, спонтанность и полная непредсказуемость. И лишь стипендию платили аккуратно двадцать пятого, и Рома мог посылать домой шестьдесят рублей. Обмен надежного пергамента червонцев на ненадежную соплю почтовой квитанции. Единственная процедура, по которой еще можно было сверять часы. Перевод Миляжково – Южносибирск. Последнее. Но и этому жалкому отзвуку былой всеобщей регулярности был положен естественный предел.

Жить на оставшиеся пятнадцать рублей становилось решительно невозможно. Общагу бильярдным ходом, один за другим, покидали все, у кого Рома мог столоваться и не мог: уехал Катц, свалил Борисов – одногодок-аспирант из отделения разрушения, его бесформенная эстонская подружка Светлана Мазурок, мастерица замесить узбекский насыщающий на сутки плов, отбились все точки раздачи провианта, и даже производитель пустой дистиллированной воды Махатма и тот отбыл в свою Караганду.

Визиты к рыжей закрестила жизнь, а пожиратель жареной колбасы с толченою картошкой Олег Мунтяну, увлекшись спортивным перебором продавщиц ювелиринного отдела миляжковского магазина для новобрачных, совсем перестал бывать в общаге. Где спать ложился, там и ужинал. Время от времени выручал Зура Гонгадзе, но чаще трех раз в месяц трескать его мамалыгу из пшенки с нитями липнущего к зубам и отдающего мочой московского сулугуни даже голодный Роман не мог. Подножная кормежка, три года питавшая Подцепу, иссякала. Прикрылась лавочка.

Левых перепечаток, дававших в хороший урожайный осенне-зимний месяц отчетно-показательной активности не меньше сороковника, тощей весною ждать тоже не приходилось. Но и само пробуждение природы, теплый, жирный ветерок с юга, витаминная, богатая металлами и минералами зелень на едва просохшей от снега земле не радовали Романа Романовича Подцепу. Еще четыре недели, тридцать дней, придет апрель, а с ним фиаско. Продление аспирантуры заканчивается, а все, что можно успеть теперь, после такого долгожданного утверждения научным руководителем Левенбука – оказывается, всего лишь положить работу в совет. Формально обсудить в отделении и отнести, прикрыв протоколом, рекомендацией «к защите» отсутствие внедрения, необходимость полной переделки последней главы. И даже май, прекрасный месяц танковой, сверхплотной рабочей части дня и кратких, навылет простреливаемых ночей отдыха, – последний подарок аспиранту, успешно завершившему «с представлением работы» свою учебу, не выручал. Без внедрения, без проштампованного и подписанного свидетельства полезности научных изысканий народному хозяйству, промышленности и транспорту нет и не бывает в СССР кандидата технических наук. Историки бывают, и филологи, и кандидаты искусствоведческого профиля, хорошие и разные, но Р. Подцепе уже поздно менять специальность. Можно только поменять методику и с ней расчет экономического эффекта. Отказаться от опытной отраслевой, которую в отсутствии А. В. Карпенко некому двигать в министерстве, и согласиться на бумагу полегче и попроще, утвержденную в каком-нибудь объединении, в «Кольчугиноуголь», например. Пробить такую, подписать в Южбассе помогут разрушенцы, об этом первым делом договорился Левенбук, но выводы теперь Роману надо было подгонять не под конструкторскую практику, а под совсем иные нужды – производственные. Вникать в чужую логику. Придумывать, менять и переделывать последнюю главу. За месяц не успеть никоим образом. И не успеть за два.

– Рома, – поинтересовалась в пятницу Маринка, не дав даже нагреться красной пластмассе трубки, едва ли не сразу, после автоматического «привет-привет», – а почему ты письмо не делаешь для распределения? Я видела сегодня в буфете твоего завлаба, как его...

– Млечина?

– Да, Млечина, так вот, он у меня спросил, а что Роман в ИПУ там закрепился, не будет возвращаться в ЮИВОГ?

– Буду конечно... Глупости какие...

– А почему письмо не делаешь?

– Еще не время.

– А когда время-то? Когда? Месяц остался. Не понимаю...

Что он мог сказать, как объяснить – если уедешь через месяц – через два, то через полгода никак не защитишься, особенно в рабстве у Млечина: все сроки сразу надо будет на три умножить и на пять.

– А Димка дома?

– Он с матерью гуляет. Мама вчера приехала...

– Рассказывает ему о доблестях, о подвигах, о славе? Пилотку привезла?

Это было ее собственное, Маринкино, насмешливое выражение. Из какой-то хрестоматии. О подвигах, о доблестях... И рассказ о пилотке, которую как дурочка носила между кос в далеком детстве, там, где лишь степь и сапоги. Да иногда земля уходит из-под ног, качается и вздрагивает от пошевела, как беременная.

Ромка был рад, что вспомнил. Думал развеселить, увлечь хоть на секунду в кокон полузабытых ночных разговоров, в обнимку, полушепотом, без всех, но вместо этого услышал злое:

– Какая разница, послушай? Какая разница? Митя должен каждый день гулять, ты понимаешь это, каждый день, и если никто другой не может обеспечить это ребенку, то спасибо матери. И пилотку будем носить, и ремень со звездой...

Дом Ромки, его однушка, крепость, поднебесье на последнем этаже сделалось похожим на истоптанный проходной двор. Иванцовы, словно одумавшись, едва ли не всем табором явились отбивать когда-то отданное Р. Р. Подцепе. Выручать свою «брошенку». Перековывать податливое золото, бесполезную красоту, в полезные и нужные предметы. Ложечку и зубочистку.

Надо было возвращаться. Как можно быстрее чинить забор и красить. Только Роман не мог, из-за них же, из-за сына и жены, ради них и для. Не выходило. Иногда даже дозвониться не получалось в обычный, до Димкиного сна час. Поговорить с мальчиком. Лишний раз убедиться, что он здоров, а все, что было, рассказывалось и утверждалось, лишь морок, наваждение, галлюцинации жены Маринки, слегка подвинувшейся умом от нефильтрованных семейных промываний. Субботних мамашиных звонков из-за казахского бугра и писем из тех же далей, набитых круглыми большими буквами, словно витрина оптики очками. Это они, компашка Иванцовых, придумали болезнь, чужую, постороннюю и аномальную, как шевеление земли. Навялили. Но ничего, скоро Роман вернется, очень скоро, и разом на этом мутном бреде поставит жирный крест. Жизнь в норму приведет, неодолимую, как три на три, три ряда и три столбика таблицы умножения.

Ну а пока, пока пять цифр его домашнего номера, самый тривиальный набор натуральных чисел, вел себя по-свински. Иррационально. Все время возвращал «занято».

– Слушай, час бился, у тебя с кем там был такой неотложный разговор...

– С врачом, с Андреем Петровичем, Митя сегодня какой-то скованный, напряженный, мне надо было посоветоваться...

О чем можно было советоваться целый час с врачом и зачем, Роман не понимал. И зрело в его мозгу убеждение, что необыкновенный доктор часть, интегральная, ни чего-либо, а именно бредового самообмана, один из тех, кого отрезать надо, вытолкать взашей с толпою прочих ряженых, что заявились к нему в дом и, натоптав, напачкав, остались всем этим дышать.

«Какого черта, какого черта, – думал Роман, – если, допустим, болезнь есть в самом деле, то надо лечить. Процедуры назначать, лекарства. А если нет, какого беса занимать телефон? Для чего?»

И не у кого спросить! Если только у собственного сына. Товарища и друга. Но Дима, Дмитрий Романович, в очередной раз «уже спал».

Не спал Роман. В половине восьмого, когда в дверь его комнаты постучали, Р. Р. Подцепа брился. Негнущийся, как семафор, старик-швейцар, по прозвищу Железнодорожник, делил световой квадрат на две половинки. Приподнятые стрелы широких бровей стояли в положении «открыто».

– Подцепа, – сказал бывший гвардеец Кагановича, – спустись к телефону.

– Это Роза Федоровна, – внизу на вахте такой приятный голос заструила в ухо медь телефонных проводов, что и после представления никак не верилось – его, Романа, зачем-то вызывает маленькая ворчливая паспортистка из второго, главного корпуса общаги, торжественно именуемого гостиницей.

– Роман Романович, подъедьте сегодня сюда к нам, к двум часам, – не своим, пчелиным рокотом заманивала крыска.

Все было в полном порядке к тому времени со всеми Ромкиными штампами. Временным продлением. Не было почему-то только подписи. Закорючки в угловой графе. Любопытный Караулов углядел, но, обнаружив, тут же объявил – сойдет и так.