Игра. Достоевский

— Кто прав, кто прав, невозможно решить!

— Но и это решение, само по себе!

Он довёл себя до того, что даже думать над этим стало противно. Тогда, спохватившись, он попытался остановить эту лихорадочную схватку двух непримиримых идей, спрятал осточертевшую рукопись и кинулся читать «Копперфилда». Очередная глава начиналась: «Я начинаю жить самостоятельно, и это мне не нравится», и он быстро заскользил глазами по строчкам, слабо улавливая, да и не стараясь серьёзно улавливать, в чём заключался там смысл, пока не натолкнулся на слишком знакомое ему положенье:

«— Если кредиторы мистера Микобера не дадут ему отсрочки,— продолжала миссис Микобер,— они должны будут отвечать за последствия, и чем скорее это случится, тем лучше. Ведь нельзя выжать из камня кровь, так вот теперь и из мистера Микобера ничего не вытянешь, я уже не говорю о судебных издержках...»

Он был в его положении как две капли воды похож на Микобера, из него тоже невозможно было выжать ни капли, только вот он не с такой лёгкостью оправлялся от жестоких ударов безденежья, как тот, оттого, может быть, что ему деньги были необходимы больше, чем для того, чтобы жить, и его разгорячённая мысль с болезненным упорством вновь возвратилась в заколдованный круг, заключавшийся в неразрешимом вопросе о том, как прожить, чтобы писать, и что писать, чтобы прожить, и злобное отвращенье к себе переполняло его, и он возвращался к чтению чужого романа с напряжённым вниманием, надеясь это отвращение к себе перебить. Слава Богу, там нашлось наконец одно прелестное место:

«Я видел, а также и слышал посетителей только одного сорта — кредиторов. Они-то являлись в любой час, и кое-кто из них бывал весьма свиреп. Некий чумазый мужчина, кажется сапожник, обычно появлялся в коридоре в семь часов утра и кричал с нижней ступеньки лестницы, взывая к мистеру Микоберу:

— А ну-ка сходите вниз! Вы ещё дома, я знаю! Вы когда-нибудь заплатите? Нечего прятаться! Что, струсили? Будь я на вашем месте, я бы не струсил! Вы заплатите когда-нибудь или нет? Слышите вы?! Вы заплатите? А ну-ка сходите вниз!

Не получая ответа на свой призыв, он распалялся всё больше и больше и наконец орал: «Мошенники!», «Грабители!»; когда и такие выражения оставались без всякого отклика, он прибегал к крайним мерам, переходил улицу и орал оттуда, задрав голову и обращаясь к окнам третьего этажа, где, по его сведениям, находился мистер Микобер. В подобных случаях мистер Микобер впадал в тоску и печаль — однажды он дошёл даже до того (как я мог заключить, услышав вопль его супруги), что замахнулся на себя бритвой,— но уже через полчаса крайне старательно чистил себе сапоги и выходил из дома, напевая какую-то песенку, причём вид у него был ещё более изящный, чем обычно. В характере миссис Микобер была такая же эластичность. Я видел, как она в три часа дня падала в обморок, получив налоговую повестку, а в четыре часа уплетала баранью котлету, поджаренную в сухарях, запивая её тёплым элем (оплатив и то и другое двумя чайными ложками, перешедшими в ссудную кассу). А однажды, когда моим хозяевам уже грозила продажа имущества с молотка и я случайно пришёл домой рано, в шесть часов вечера, я увидел миссис Микобер с растрёпанными волосами, лежащей без чувств у каминной решётки (разумеется, с младенцем на руках), но никогда она не была так весела, как в тот же самый вечер, хлопоча около телячьей котлеты, жарившейся в кухне, и рассказывая мне о своих папе и маме, а также об обществе, в котором она вращалась в юные годы...»

Да, им бы с Аней не мешало хотя бы немного походить на весёлое семейство Микоберов, так беспечно переносивших невзгоды, напевая в самые пики безденежья песенки и поджаривая телячьи котлеты. Это было бы замечательно, имей они под рукой хотя бы чайные ложки.

Он вдруг подумал, что сходит с ума. Этого только ему не хватало, как же он станет писать? Лоб его покрылся испариной, ему сделалось душно. Он швырнул книгу, вскочил на ноги и тут же от бессилья застыл, и не расслышал даже того, как входная дверь отворилась и миссис Микобер вошла. Он очнулся только тогда, когда Аня тронула его за плечо и что-то сказала ему. Слов он не разобрал, но приходил в себя от звуков голоса и от милой руки на плече.

Боже мой, в её глазах темнел страх за него, а голос её прерывался!

Все его мысли тотчас к нему возвратились, он был страшно рад, что есть теперь с кем говорить, и, блестя засветившимися одушевлённо глазами, торопливо заговорил:

— Понимаешь, может быть, Белинский опровергал себя сам, то есть всей несчастной жизнью своей? Он рассказывал мне, да я это знаю и от других, что вырос он в бедности, пьяный отец его бил, из университета он был уволен за неуспехи, представляешь, это когда он стоил всех наших профессоров, разве они кого-нибудь за собой повели, а Белинский повёл, и долго ещё, я это чувствую, долго ещё станет вести! Из куска хлеба он писал даже чёрт знает о чём, невозможно поверить, какая была подчас дрянь, гомеопатические брошюры и сонники, и всё-таки под конец жизни ему семейство буквально нечем стало кормить и после смерти буквально не нашлось ни гроша, на гроб кто по скольку собрали друзья. Так отчего ж он не сделался ни подлецом, ни убийцей? Нет, несмотря ни на что, Белинский оставался нравственно чист как младенец. Стало быть, нет и не может быть необходимого закона среды, которая, как он говорил, заедает всякого человека, кто бы тот ни был. Ну, уж и нет! Если бы такой математический закон был, надо бы было с ума нарочно сойти, потому что принять такой закон и оставаться с нормальным умом выше человеческих сил и человеческого же понимания.

— Так он был сумасшедший?

— Что ты, помилуй, он разумнейший был человек!

— Так что же ты говоришь?

Он схватил её руку:

— Да я не то, не то говорю, но ты понимаешь меня?

Она поморщилась, должно быть от боли в руке:

— Кажется... понимаю...

Он засмеялся, выпустив руку:

— Вот так, именно этими словами я и хочу написать.

В глазах её было недоумение, но она согласилась:

— Хорошо, Федя, так и пиши.

Он яростно крикнул:

— А я не могу!

Он ещё понимал, что не имеет ни малейшего права кричать на неё, славную девочку, которая так любила его, но его лицо покраснело, он не в силах был уже не кричать, его страшное возбуждение легко сметало все нравственные запреты, и он всё кричал:

— Не могу, не могу, потому что факты суются другие!

И оборвался с разбегу, стало так стыдно кричать в это детское личико с большими распахнутыми глазами, тускневшими от его безобразного крика. Он уже видел, что она готова заплакать. Как это глупо, как бестолково, как горько, вся эта жизнь, он же бесконечно, он безумно, безумно любит её!

Лицо его сделалось жалким. Он засуетился, сбросил зачем-то старый изношенный домашний сюртук, побежал в угол надеть другой поновей, воротился за старым, чтобы прибрать его в шкаф, натолкнулся на стул, подхватил, чтобы стул не грохнулся на пол, выронил тут же на пол сюртук, подобрал его, скомкал в комок, сунул зачем-то на дно, стукнул дверцами так, словно в комнате выстрел раздался, и заторопился обедать бежать, те вот телячьи котлеты не шли из ума.

Дорогой, на воздухе, остывая, он спешил замять свою невольную вину перед ней, в один миг подумав о том, что вот у них обстоятельства скверные и нервы у него так больны, что невозможно временами сдержать, однако есть же нравственный закон в его несчастной душе, и вот так стыдно, так невыносимо ему перед ней, что хоть плачь, и он всё искал, что бы сделать приятное для неё, не находил ничего как на грех и только спрашивал через каждые десять шагов, ощупывая её виноватым ласковым взглядом:

— Ты не устала? Ты, наверно, ужасно устала?

Он так старался, что мешал ей идти, часто толкая её, но она, казалось, не замечала, её лицо уже просветлело, совсем как у той, и она говорила взволнованно:

— Нет, не очень устала, хотя довольно много прошла, ты прости. Но ведь мне же это полезно, доктор мне говорил и даже почти приказал. Я нарочно для этого ходила к берегу озера. И, знаешь, попала сперва в деревушку, в которой жила Жозефина, та, знаешь, после развода с Наполеоном. Она вся застроена дачами. Замечательно, что замок Ротшильда между ними. Оказывается, этот прекрасный замок, как сказано в гиде, не что иное, как только манеж. Право, я подумала так. Ведь вот сумеют же так выстроить без всякого вкуса эти новые богачи, как ты о них говоришь, а вся постройка, я думаю, ужасно много стоила денег. Потом мне и сход к озеру показали, прелестно. Я спустилась вниз и вышла к нему. Господи, что я тут увидела, такое чудо, что описать тебе не могу, тебе непременно надо пойти. Озеро прекрасное, тихое, без волн, оно синее, прекрасного, чудного чистого синего цвета, горы кругом, на горах деревушки, дачи, озеро очень большое, среди него два каких-то судна под белыми парусами, которые им вид придают, точно как два крыла. Всё удивительно хорошо, как-то ярко, ясно, красиво, так что просто глаза не могли оторваться. Я подошла к самому берегу и села на камень, а вода приливала к ногам, так что иногда задевала башмак. Я стала бросать туда камни и смотрела, как брызги производили в воде. А вода была прозрачная, чистая, прекрасная, и среди того прекрасного синего цвета были волны почти совершенно розовые, так хорошо!

Она вдруг остановилась, придержав его за руку:

— А я подарок тебе принесла! Угадай!

Он расхохотался, с умилением глядя, как она бросилась рыться в своей чёрной сумке:

— Камни! Конечно же камни! Обыкновенные озёрные камни!

Она замотала головой, заторопилась, наконец вырвала из сумки детский свой кулачок и перед самым его носом раздвинула пальцы.

На беленькой нежной ладошке серели два голыша.

Она с изумлением поглядела на них и протянула, опешив: