Игра. Достоевский

Иван Александрович напомнил насмешливо, топорща усы:

— Да уж, что говорить...

Он загорелся, глядя с надеждой на это словно подтаявшее, словно приобретавшее своё истинное выражение полное, совсем не старческое лицо:

— Нет, всё-таки жить иногда бывает хорошо! В каждой малости, в каждом предмете, в каждой вещице, в каждом слове сколько может быть счастья! Это я там, в остроге, научился по-настоящему всем наслаждаться, а вернись теперь снова туда, я бы вдвойне насладился!

Лицо Ивана Александровича уже застывало по-прежнему, и голос вяло тянул, едва приоткрывая насмешку:

— Ведь вот как вы меня убедили, всё до последней нитки спущу, обновлюсь в наготе, прямо до младенцев дообновлюсь, соску спрошу, хорошо!

Сунул руку в карман, достал кошелёк, внушительно поиграл им и, сунув обратно, вынул изящный японский соломенный портсигар:

— Вот только покурим сперва.

Смешавшись от неожиданности, он пробормотал с упрёком и завистью:

— Сигары-с?

Иван Александрович театральным движением с готовностью протянул:

— Да-с, угощайтесь.

Они взяли по толстой светлой сигаре.

Иван Александрович неторопливо подал огня.

Они закурили и вместе пустили в прозрачный, неподвижный, прогретый воздух две синеватые струйки, почти растворившиеся в ярком полуденном свете.

Одна была тонкой и длинной, другая вырвалась прерывистой и густой.

Он пренебрежительно повертел сигару в руке:

— Нет, Иван Александрович, и курите вы не то-с.

Иван Александрович комически поклонился:

— Простите, Фёдор Михайлович, не раскошелился на Гавану, денежки на проигрыш приберёг.

Он улыбнулся ядовито и тонко:

— Что гавана? Гавана вздор! Переводить понапрасну. Вы вот моих покурите.

— От ваших глаза, чай, на лоб полезут, не то что в каторгу попадёшь.

— С непривычки могут полезть.

— Жуков небось?

— И жуков, и махорки в самую пору, букет-с.

— Я бы попробовал, да вот до Ваганькова далеко.

— Ну, за это будьте покойны-с, аккуратно доставим, не потревожа костей, курите себе на здоровье.

— Ах, если доставите, можно попробовать, что ж...

Он зажал сигару в зубах и достал мягкий кожаный портсигар.

Иван Александрович с шутливым вниманием выбрал одну, картинно прикурил её от сигары, задохнулся, закашлялся, бросил и едва прохрипел:

— Яду у вас нет?

Внутренне засмеясь, он отозвался, зловеще шутя:

— Не держим-с, вот если бы знать.

— И то... этими папиросками лошадь можно убить.

— Не пробовал-с, лошадей-с не нажил пока.

— Нет, в самом деле, серьёзно...

— Серьёзно — работать без них не могу.

— То-то от ваших книг волосы дыбом встают.

— Только-то и всего? Придётся больше курить.

— Уже начали?

– Что?

— Ну, эту первую папиросу?

— Никак не начну, табачок слабоват.

— В Сибири не бывали давно?

— Денег не найду на табак.

— Авансов, стало быть, не дают?

— Не дают.

— А вы попросите, хочу, мол, курить.

Увлекаясь всё больше, уходя с головой в этот странный, непоседливый разговор, он отвечал теперь быстро, без перерывов, едва поспевая за трепетом мысли, точно боялся перепутать или забыть:

— Не у кого больше просить. Бибиков выпросил статью о Белинском и выдал двести рублей серебром. Я хотел сильно и в несколько дней сделать эту работу, беспрестанно думал о ней и даже много писал, но Белинский никак не даётся. Удивительно, понять не могу, отчего не даётся. Знал я его хорошо, было время, чуть на него не молился, в каторге душой укреплялся, вспоминая его. А пока возился, деньги проел, взял другой аванс у Каткова под новый роман...

Иван Александрович по-прежнему не спешил, но голос его стал дружелюбней и мягче:

— Не о принце?

— Нет, пока не о нём и даже не знаю о чём. Надо придумать, сесть за него, чтобы выбиться из крайней нужды, а не умею делать два дела разом, потому что если писать разом две разные вещи, обе пропали. А тут другая беда: о Белинском хочется просто привести его собственные слова, а больше ничего, но по нашей непечатности совершенно нельзя. А у меня ещё жена, молодая, без платья почти.

— И вы прямо сюда?

— Куда же ещё?

— А я удивился, увидя вас здесь. Думаю: он-то как на этой развратной стезе, на европейском-то перепутье? Сюда ведь, согласитесь, ползёт одна сволочь. Нам-то, старикам, уж нипочём эти пошлые сцены, а он-то как, ведь он всё на Запад плюётся!

— Рулеточный город.

— Хотите играть?

Он с усмешкой вздохнул:

— Надо играть, Иван Александрович, того гляди, пойду без штанов, а ради Христа здесь небось никто не подаст.

— Вам, значит, без штанов нельзя, а мне рекомендуете-с.

— Я всю жизнь почти без штанов.

Иван Александрович пожевал губами и негромко спросил:

— И надеетесь очень?

— На что?

— На выигрыш, разумеется.

Он поморщился, боясь сглазить, но не умел кривить:

— Да как вам сказать...

— Да уж скажите, что за секрет.

— Вот видите ли...

Иван Александрович вдруг рассердился:

— А вы не тяните, не украду и черкесу не передам-с.

— Я присмотрелся тут к игрокам...

— И непременно прорвётесь.

Он заспешил, с готовностью кивнув головой:

— Вот именно трудно, Страхов на что холодный философ [14] , и тот бы, наверно, не прорвался.

— Не знаю, как Страхов, а вот Некрасов не прорвался бы ни за что. Некрасов стихами своими не кормится, он ждать сколько угодно может.

Он возразил, морща лоб, пытаясь сообразить:

— Нет, нет, дело не только в том...

14

...Страхов на что холодный философ... — Страхов Николай Николаевич (1828—1896) — публицист, литературный критик, философ-идеалист. Первый биограф Ф. М. Достоевского.