Игра. Достоевский

Ему было необходимо не меньше, и своя прежняя боль вспыхнула в нём с новой силой, точно провели по сердцу ножом, и своя безысходность снова душила его, но теперь эта своя нестерпимая боль самой отчаянной безысходности совсем на иной лад переворачивала его добрую душу: она в Тургеневе угадала такую же боль, и своя острая боль смягчалась как-то от этого, даже словно бы была готова забыться, а чужая переживалась точно своя. Вот чудеса, нелюбимый Тургенев становился роднее и ближе, хотелось ободрить и утешить его, и, пожалуй, только чашка в руке мешала ему.

Он посмотрел на неё с удивлением и поспешно сделал огромный глоток.

Этот остывший несладкий напиток точно подхлестнул его своей горечью, и, протягивая полупустую чашку к Тургеневу, он быстро и ласково произнёс:

— Ну, всё это не так ещё страшно, как можно подумать. Я сам весь в долгах. Вы не смотрите, что я там... ну, этот вот кошелёк... этот мой выигрыш... на два месяца всех этих денег, ну, на полгода, а надо мне в десять раз больше. Вот вы напишете новый роман, непременно напишете, как же не написать! Вот и пять тысяч, даже, наверное, шесть. Это и деньги уже, тотчас вам и заплатят. Это вы очень верно сказали, что литература вас кормит, это всё истинно так, это единственное у нас.

С Тургенева точно соскочило всё его генеральство, и даже можно стало подумать, что никакого генеральства и не было, что это всё померещилось, дурь нашла или в этом что-нибудь роде, милый совсем человек, и движения потеряли картинность, весь словно бы сделался и грустнее, и проще, и лишь одна кофта топорщилась на плечах, словно сочинённая, словно выдуманная кем-то в насмешку: вот, мол, какие мы, в кофте-с!

Но он и о кофте больше не думал. Эта грустная простота растрогала его чуть не до слёз. Он огорчённо подумал, что к этому, тоже, тоже несчастному, человеку был он страшно несправедлив всё последнее время, да и всегда, разве только в самые первые дни, и теперь ему стало неопровержимо казаться, что он всегда всем сердцем любил этого милого и несчастного добряка, что в душе они всегда-всегда были вместе, недаром же он так понимал и великого страдальца Базарова, и эту печальную фантастику «Призраков», они только давно не видались по каким-то странным, тоже фантастическим, должно быть, причинам и не могли объясниться, не могли поговорить открыто, простосердечно, как должно говориться между друзьями и как вдруг заговорилось теперь. Сердечные слова переполняли его. Он замялся, захлёстнутый ими, не решаясь, с какого начать.

А Тургенев даже не шевельнулся, и только грустная улыбка, неловкая, слабая, проглянула между усами и бородой:

— Боюсь, что это теперь невозможно...

Он принял эти отчаянные слова как понятную слабость, как минутную разочарованность, как на время, да, только на время утраченную веру в себя. Подобное состояние было противно, ненавистно ему. Он жизнь себе представлял как непрерывное, неукротимое творчество, и никогда в нём не иссякала эта энергия, и если он не всегда мог приняться за новый роман, то вовсе не потому, что у него не было для романа сильной идеи, э нет, десятки, сотни идей постоянно кружились в его голове, и при крайней нужде для романа подошла бы любая, но все они казались ему мелковаты и потому не подходили ему, и он упрямо искал ту единственную идею, в которой мог бы выразиться весь, решительно весь, без остатка. Вот этой идеи всё ещё и не было у него, и он терзал себя этим, потому что не знал, как скоро выживет кровью и мукой такую идею, а времени на это почти совсем не оставалось ему, самые крохи, разве что месяц ещё, и он просто поверить не мог, чтобы у Тургенева, которого до сих пор так великодушно щадила судьба, не имелось подобной идеи.

Он воскликнул, взмахнув чашкой, плеснув кофе, не замечая чёрненьких капель, падавших на ковёр:

— Нет, это невозможно, то есть то, что вы считаете сейчас невозможным! Надобно только приняться за дело, а там...

Всё такой же печальный, Тургенев перебил негромко его:

— Да вы поставьте её, Фёдор Михайлыч.

От неожиданности, сбитый с толку, он пристально посмотрел на него и, помедлив, переспросил:

— Поставить? Куда?

Тургенев повёл большой белой рукой:

— Вот, поставьте на стол, Франсуа приберёт.

Озадаченный, спервоначалу задумавшийся о том, кто такой Франсуа, он понял не сразу, сконфузился, как-то боком поднялся и тут же возненавидел себя, неуклюже водворяя бездарную чашку на стол, неприязненно бормоча:

— Ах, это да, и конечно...

Оглядев его продолжительным, изучающим взглядом, закусив было губы, Тургенев вдруг уверенно предложил:

– Давайте-ка, Фёдор Михайлыч, поговорим о другом, зачем же всё обо мне, малоинтересная тема. Так хорошо, так славно выходит по-русски. Устал я здесь от их птичьего языка.

Он машинально тёр ладонью ладонь, размышляя, отчего он сконфузился, точно кисейная барышня, соглашаясь:

— Что ж, в самом деле, давайте поговорим о другом... Так о чём же?..

Тургенев каким-то особенно изящным жестом смял небрежно салфетку, тронул два раза губы и бросил на стол, продолжая негромко, но выказав интерес:

— Вы давно из России?

Продолжая неловко стоять, вдруг ощутив, что Тургенев с ним зачем-то и во что-то играет, так круто и без предлога переменив разговор, так изучающе поглядев на него, он стал медленно объяснять, согнув шею, точно оправдываясь:

— Четыре месяца скоро...

Тургенев взглянул выразительно и почему-то до невероятности удивился:

— Уже так давно?

Этот внезапный, неопределённый вопрос, вспугнув его тайным смыслом своим, заставив поспешно искать, в чём тут крылась пружина, больно ударил по натянутым нервам. Нервы болезненно задрожали, мысли, спеша, хаотически путались. Ещё сосредоточенные на прежнем, они летели в том направлении, отыскивая, почему же работа Тургенева, на его памяти выпускавшего книгу за книгой, вдруг сделалась невозможной, растерянно думая тут же, что всё это вдруг сошлось неспроста, он так углубился и в эти причины, и в этот тревожный вопрос, что прямой смысл тургеневских слов лишь слегка задевал растревоженное сознание, и он отвечал на них почти машинально, не успевая обдумать, а дрожавшие нервы, в свою очередь, пугали его, что он говорит невпопад, он сжался весь, как пружина, хмуря брови, ещё круче сгибая отяжелевшую шею, и всё пытался поскорее перескочить на новую тему, бог с ним, в конце-то концов, отчего Тургенев не намерен писать, но говорил отрывисто и слишком спеша:

— Это жена у меня, молодая, нигде не была. Хотелось ей всё, именно всё показать, так мы в Дрездене зажились.

Глядя как-то мимо него, Тургенев опять удивился, но словно бы с радостью, как бывает, когда один другого на чём-то поймал:

— Вы женаты?

Этот скользящий и потому загадочный взгляд ещё больше сбивал его с толку, а радостный тон казался ненатуральным, наигранным, и он не отыскал ничего резоннее предположения, что старый холостяк исподтишка смеётся над ним, тоже немолодым человеком, (хотя какая же это старость — сорок шесть лет), женившимся вдруг на девчонке, не сообразив впопыхах, что Тургеневу ничего не известно о возрасте Ани [20] , что «молодая» может означать и «недавняя», но самая мысль об этой милой девчонке вызвала робкую радость, и он, набычась совсем, улыбнулся несмело и почти сердито сказал:

20

Аня — Достоевская (урождённая Сниткина) Анна Григорьевна, жена Ф. М. Достоевского с 1867 г. Как стенографистка-переписчица участвовала с 1866 г. в подготовке к печати произведений Достоевского, сама издавала его сочинения. Ей посвящён роман «Братья Карамазовы». Составила и издала в 1906 г. «Библиографический указатель сочинений и произведений искусства, относящихся к жизни и деятельности Достоевского». Её книги «Дневник А. Г. Достоевской 1867 г.» и «Воспоминания А. Г. Достоевской» (1923) являются важным источником для биографов писателя.

— Свадьба была в феврале, и уже, наверно, будет ребёнок, тоже, может быть, в феврале, я думаю, мальчик, очень хочу.

Блестя оживлённо глазами, вспушив мягкие волосы правой рукой, Тургенев откликнулся чистосердечно и весело:

— От души поздравляю, это настоящее счастье, только остерегаю: не будите кота неудачливости, ведь этот кот, даже ежели спит, одним глазком всё-таки смотрит, вдруг да девочка, прежде времени лучше не строить предположений.

Но это предположение о возможности девочки уже испугало его, тайные тревоги разом ожили в нём, и он, пропустив окончание фразы, ответил в смятении о другом:

— Да, да, вы правы, тяжело оставлять детей без воспитания и без денег, ужасно!

Тургенев, тотчас пряча улыбку в усы, ещё раз окинув его испытующим взглядом, с каким-то неестественным волнением успокоил его, точно сам испугался чего-то:

— Пусть они сначала родятся.

Он заметил и то, что Тургенев словно испугался чего-то, и то, что, волнуясь, тот шепелявит сильней, почти забыл, о чём они только что говорили, и, потирая наморщенный лоб, внезапно перескочил:

— Это ничего, совсем ничего, вы извините, что я до сей поры не пришёл, всё, знаете ли, боялся вам помешать и вот сейчас, я думаю, помешал.