«Игры престолов» средневековой Руси и Западной Европы

Из житийных произведений следует, что замыслы Святополка по устранению братьев вызревали постепенно. Что касается гипотезы о десигнации Бориса в качестве престолонаследника, то она представляется шаткой, так как особое расположение к Борису отца скорее может быть агиографическим топосом, чем историческим фактом. Из древнерусских интеллектуалов только Нестор в «Чтении о житии о погублении Бориса и Глеба», созданном после церковного прославления князей-мучеников, в косвенной форме сформулировал предположение, согласно которому Святополк думал, что Борис станет наследником Владимира Святославича, что и обусловило его неприязнь к Борису, хотя тот ни о чем подобном не помышлял [97] . Небольшое количество списков «Чтения» (по сравнению с другими текстами цикла) свидетельствует о том, что подобные представления не были восприняты за пределами узкой агиографической традиции. Как отметил С. А. Бугославский, «Чтению суждено было скромное существование в последующих веках – в немногих списках и в нескольких позднейших переработках, сделанных под влиянием того же анонимного Сказания, куда более авторитетного в кругах древнерусского книжника, чем мало популярный труд Нестора» [98] . Таким образом, свидетельствами источников гипотеза В. Н. Татищева об изменении порядка наследования киевского стола Владимиром не подтверждается, оставаясь, как считает А. П. Толочко, «практически неаргументированным предположением», в значительной степени основывающимся на допущениях, вызванных неправильной интерпретацией данных из хроники польского автора XVI в. Мачея Стрыйковского, во второй редакции «Истории Российской» подкрепленных ссылками на попавшую в распоряжение историка «Иоакимовскую летопись». Как полагает историк, предложенное Татищевым отождествление Анны с «болгарыней» было вызвано тем, что он не смог найти упоминаний о византийской царевне в иностранных источниках [99] . Сегодня это препятствие устраняется свидетельством Иоанна Скилицы о том, что Анна родилась за два дня до смерти отца, императора Романа II (13 марта 963) и что ее мужем был «архонт Владимир» [100] . Арабские историки Яхья Антиохийский и Абу Шаджа ар-Рудравари утверждают, что жена Владимира была греческой, а не болгарской царевной, что также согласуется с данными ПВЛ и информацией Титмара, который по ошибке называет жену Владимира не Анной, а Еленой. Ни один из этих хронистов не упоминает о том, оставил ли Владимир детей от этого брака, поэтому вопрос остается открытым.

97

Святые князья-мученики Борис и Глеб. С. 364, 365.

98

Бугославский С. А. Текстология Древней Руси. Т. 2. С. 306.

99

Толочко А. П. Князь в Древней Руси: власть, собственность, идеология. Киев, 1992. C. 29; Он же. «История Российская» Василия Татищева… С. 447–457.

100

Бибиков М. В. Byzantinorossica. Т. 1. С. 66.

Если изменение Владимиром I порядка наследования киевского стола в пользу младших сыновей все же имело место, этот политический акт являлся бы беспрецедентным для своего времени – по крайней мере, в славянских странах. Позже подобную инициативу проявил Болеслав Храбрый, отстранивший от наследования старшего сына Бесприма в пользу следующего за ним сына Мешко [101] . Пётр Дамиани в «Житии блаженного Ромуальда» упоминает, что один из сыновей «Бусклава, короля славян» (вероятно, Бесприм) был отдан в монастырь [102] . Воцарение Мешко II также было связано с изменением статуса польских правителей, находившихся, согласно Мерзебургскому соглашению 1013 г. и Бауценскому миру 1018 г., в вассальной зависимости от Священной Римской империи. Кризис власти, разразившийся в империи со смертью Генриха II в июле 1024 г., позволил Болеславу пойти на беспрецедентный шаг и в начале 1025 г. принять королевский титул. Как писал составитель Кведлинбургских анналов: «Болеслав, герцог Польский, получив известие о смерти императора, августа Генриха, возгордился душой, наполненной ядом, так, что даже возложил на себя корону, безрассудно сделавшись узурпатором. После этого для самонадеянной и дерзкой души его в скором времени последовала божья кара, ибо, будучи приговоренным к страшной смерти, он внезапно умер». Ему вторил Випон, биограф Конрада II (1024–1039, император Священной Римской империи с 1027), писавший, что «славянин Болеслав, герцог поляков, королевские регалии и имя короля в нарушение прав короля Конрада себе присвоил, чью опрометчивость вскоре истощила смерть» [103] . Впрочем, факт коронации 1025 г., с возмущением отмеченный в немецких источниках, не помешал польским хронистам создать миф о возведении Болеслава I в королевское достоинство Оттоном III (983-1002, императором Священной Римской империи с 996 г.), посетившим Гнезно в 1000 г., чтобы поклониться мощам св. Войтеха-Адальберта. Вот как, например, описывал это событие польский хронист Галл Аноним: «Увидев его славу, мощь и богатство, римский император воскликнул с восхищением: „Клянусь короной моей империи, все, что я вижу, превосходит то, что я слышал“. По совету своих магнатов в присутствии всех он прибавил: „Не подобает называть столь великого мужа князем или графом, как одного из сановников, но должно возвести его на королевский трон и со славой увенчать короной“. И, сняв со своей головы императорскую корону, он возложил ее в знак дружбы на голову Болеслава и подарил ему в качестве знаменательного дара гвоздь с креста Господня и пику св. Маврикия, за что Болеслав, со своей стороны, подарил ему руку св. Адальберта. И с этого дня они настолько прониклись уважением друг к другу, что император провозгласил его своим братом, соправителем Империи, назвал его другом и союзником римского народа…» [104] Разумеется, эти представления на протяжении Средневековья воспринимались как исторические только в Польше. Принципиальное различие, однако, состоит в том, что официальное изменение статуса Болеслава I отражено в письменных источниках, то есть может восприниматься как факт, зафиксированный исторической памятью, позитивный для поляков и негативный для немцев, тогда как в отношении Владимира мы таких фактов лишены. Поэтому не будем забывать, что это всего лишь гипотезы, призванные заполнить лакуну в истории последних лет его княжения.

101

Назаренко А. В. Порядок престолонаследия на Руси… С. 512–513.

102

Памятники средневековой латинской литературы X–XI веков (Пер. с лат. М. Р. Ненароковой). М., 2011. С. 387.

103

Annales Quedlinburgenses / Monumenta Germaniae Historica. Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum separatim editi (далее – MGH SRG). Hannoverae, 2004. S. 577–578; Wipo. Gesta Chuonradi II. imperatoris / Ibid. Hannoverae, Lipsiae, 1915. S. 31–32. Болеслав I скончался 17 июня 1025 г.

104

Козьма Пражский. Чешская хроника. Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских / Пер. с латинского языка Л. М. Поповой, Г. Э. Санчука. Рязань, 2009. С. 277–278.

Подобные представления опираются прежде всего на данные нумизматики. «Нам известны достоверные княжеские знаки Владимира Святославича на пяти типах его монет (златники и четыре типа сребреников), Святополка Ярополковича на трех типах его монет (сребреники Святополка и так называемые Ярослава – I и II типов) и Ярослава Владимировича на одном типе его монет („Ярославле сребро“)» – писал В. Л. Янин в первом томе исследования актовых печатей Древней Руси [105] . На основании этих, теперь уже несколько скорректированных данных, современные исследователи приходят к выводу, что «в средневековом мире символов регалии, с которыми изображен Владимир на сребрениках I типа, чеканенных в 988–990 гг. в связи с женитьбой русского князя на царевне Анне (это мнение представляется наиболее убедительным), венец, скипетр и верхняя одежда, подобные императорским, свидетельствовали о принадлежности Владимира к высшей иерархии в византийской системе, но не равного императорскому положению (отсутствие державы)» [106] . Интересно, что на реверсе монет Владимира Святославича был выбит трезубец, а его преемник Святополк, после которого осталось две эмиссии монет (датируемых соответственно 1015–1016 и 1018–1019) как предположил К. Цукерман, в период первого киевского княжения чеканил на реверсе трезубец, а в период второго – двузубец, восходивший не к монетам Владимира, а к знакам его предшественников – Ярополка и Святослава [107] (рецепция которых, по мнению Е. А. Мельниковой, является следствием хазарского влияния) [108] . Таким образом, согласно К. Цукерману, Святополк первоначально рассматривал себя в качестве сына и наследника Владимира, а затем стал рассматривать себя в качестве преемника Ярополка. До этого в историографии доминировало представление В. Л. Янина о том, что Святополк использовал княжеский знак Святослава и Ярополка с самого начала, хотя некоторые исследователи вслед за Л. Мюллером склонны причислять Святополка к сыновьям Владимира, объясняя это тем, что гипотеза о его происхождении от «двух отцов» могла возникнуть именно как следствие стремления к дискредитации князя-братоубийцы [109] . По всей видимости, Святополк на первых порах унаследовал не только княжеский знак, но и политические претензии Владимира. На аверсе монет первой эмиссии он был изображен с императорскими регалиями, а надпись (легенда) повторяла легенду Владимира «Святополк на столе», а «се его сребро» (на реверсе). На монетах второй эмиссии он был изображен с княжескими регалиями, но языческое имя князя было заменено христианским – Пётр (Петрос) [110] .

105

Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси X–XV вв. Т. 1. М., 1970. С. 38. Ср.: Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 293–296, 301–302; Петрухин В. Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия. С. 173–174, 188.

106

Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 295.

107

Цукерман К. Наблюдения над сложением… С. 219–222.

108

Мельникова Е. А. К вопросу о происхождении знаков Рюриковичей // Она же. Древняя Русь и Скандинавия. С. 246–247.

109

Михеев С. М. «Святополкъ же седе Кыеве по отци»… С. 66–68; Поппэ А. К биографии Святополка Окаянного // История: дар и долг. Юбилейный сборник в честь А. В. Назаренко. СПб., 2010. C. 234–238. Критику этой историографической тенденции см. Ранчин А. М. Борис и Глеб. C. 36–44.

110

Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 317–318, 324–325.

Вопрос о возможном изменении политического статуса Владимира Святославича после Крещения Руси несколько десятилетий назад стал предметом полемики среди византинистов. В начале 1970-х гг. были сформулированы две взаимоисключающие точки зрения, по одной из которых Владимир Святославич мог получить от византийского императора царский титул (basileus), соединенный с титулом автократора (согласно гипотезе А. В. Соловьёва, он использовался на одной из печатей, атрибутируемых этому князю), а по другой – помимо титула «автократор», выражавшего, по мнению Г. А. Острогорского, независимость государства, Владимиру для обоснования «имперских притязаний» был необходим титул «василевс», который он так и не принял. И. П. Медведев сопроводил это предположение замечанием о том, что титул «автократора» Владимир получил не от византийского императора, а присвоил сам [111] . Д. Д. Оболенский считал, что «…русские князья никогда не пытались обосновать законность своей власти некими полномочиями, якобы полученными ими от императора», а «неизменно ссылались всего на два аргумента: на принадлежность к правящей семье, ведущей начало от св. Владимира (а через него – от Рюрика) и являющейся коллективным и исключительным носителем политического суверенитета, а также на властные права, дарованные непосредственно от Бога» [112] . Г. Г. Литаврин отметил: несмотря на то что древнерусские термины «единодержец» и «самовластец» можно рассматривать как кальки титулов византийского императора «монократор» и «автократор», в Византии и Древней Руси представления о «самодержавии» являлись различными как в теории, так и в политической практике, поскольку правитель Киева «был не единственным среди всех прочих, как византийский император, – он был лишь первым среди равных, как монархи стран Западной Европы» [113] . Как установил А. П. Толочко, Владимир Святославич в «Слове о Законе и Благодати» Илариона именуется «единодержцем», а «Сказание о Борисе и Глебе» (по древнейшему списку в Успенском сборнике XII в.) называет его «самодержцем» [114] . Но все это указывает лишь на то, что в древнерусской традиции он воспринимался как самостоятельный правитель, – и только. Несмотря на то что Иларион почтил Владимира титулом «кагана», который является свидетельством хазарского или аварского культурно-политического влияния [115] , «имперскую демонстрацию», или imitatio imperii на его монетах надо рассматривать лишь на уровне притязаний, заявленных в одностороннем порядке, поскольку нет никаких свидетельств в пользу того, что эта демонстрация была санкционирована Константинополем.

111

Медведев И. П. Империя и суверенитет в Средние века (на примере истории Византии и некоторых сопредельных государств) // Проблемы истории международных отношений. Сборник статей памяти академика Е. В. Тарле. Л., 1972. C. 422, 423.

112

Оболенский Д. Д. Византийское содружество наций. C. 238.

113

Литаврин Г. Г. Идея верховной государственной власти в Византии и на Руси домонгольского периода // Литаврин Г. Г. Византия и славяне [2-е изд.]. СПб., 2001. C. 473, 474.

114

Толочко А. П. Князь в Древней Руси. С. 71.

115

Новосельцев А. П. К вопросу об одном из древнейших титулов русского князя // Древнейшие государства Восточной Европы, 1998. C. 367–379; Петрухин В. Я. Начало христианства на Руси… С. 104; Коновалова И. Г. Древнейший титул русских князей «каган» // Древнейшие государства Восточной Европы, 2005 (Рюриковичи и Российская государственность). М., 2008. С. 232–233; Мельникова Е. А. «Князь» и «каган» в ранней титулатуре Древней Руси // Она же. Древняя Русь и Скандинавия. С. 118, 120–121.

Можно, конечно, думать, что Владимир Святославич получил от Василия II (который, как полагают, мог стать заочно его крестным отцом) один из высших византийских титулов, быть может, титул «кесаря», второй по значению после императорского, который жаловался иностранным родственникам византийских монархов [116] . Но, разумеется, это утверждение имеет право на существование лишь в качестве одного из предположений (Иоанн Скилица именует Владимира не «василевсом», не «кесарем», а «архонтом», тогда как признание в середине X в. изменения статуса болгарских правителей (с «архонта» на «василевса») нашло отражение в трактате Константина Багрянородного «О церемониях») [117] . На Руси титул кесаря был известен не только в греческой, но и в латинской форме («цесарь»), от которой и произошел титул «царь» [118] . Одна из сохранившихся надписей (граффити) на стене Софийского собора в Киеве позволяет предполагать, что современники применяли этот титул к Ярославу Мудрому, на основании чего Б. А. Рыбаков отстаивал мнение о том, что статус Ярослава был равен императорскому [119] . Однако нельзя сказать, получил ли князь право на этот титул вместе с киевским столом и было ли его употребление официальным, поскольку Ярослав перестал чеканить на своих монетах византийские регалии [120] . Правда, арабские историки называют правителей русов «царями», однако подобное наименование отражает только представление «извне», как и применение европейскими хронистами к русским князьям латинского титула rex. Как показывают современные исследования, царский («цесарский») титул употреблялся в Древней Руси эпизодически и являлся скорее литературным («этикетным»), а не реальным политическим отличием (употребляясь в этом отношении и применительно к св. Борису) [121] . Что касается фразы о том, что «цесарским венцем» от юности украшен «пребогатый Роман». На это указывает А. В. Поппэ, учитывая специфику текста, в котором она читается, здесь следует видеть не столько исторический факт, сколько агиографический оборот, подобный тому, какой мы встречаем в позднейшей характеристике, помещенной в конце «Анонимного сказания» под названием «О Борисе, каков он был видом». Не исключено, что составитель церковной службы святым Борису и Глебу уподоблял «цесарский венец» венцу мученика [122] . В ПВЛ под 983 г. в рассказе о варягах-христианах, убитых язычниками в Киеве, говорится, что они приняли «венец небесный с небесными мучениками и праведниками». Подводя итоги, надо сказать, что какими бы ни были политические планы Владимира Святославича, события 1014–1015 гг. доказали неэффективность его политических экспериментов, еще при его жизни приведя междукняжеские отношения к кризису, рассказ о котором содержится в ПВЛ между 6522 (1014/15) и 6525 (1015/18) гг.

116

Левченко М. В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 366, 367.

117

Кузенков П. В. Великодержавная политика или идеология? Византийская дипломатия X в. по данным трактатов Константина Багрянородного // История: дар и долг. C. 82–83, 90.

118

Водов В. Замечания о значении титула «царь» применительно к русским князьям в эпоху до середины XV века // Из истории русской культуры. Т. 2. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 509–510; Филюшкин А. И. Титулы русских государей. М., СПб., 2006. С. 71–72.

119

Рыбаков Б. А. Запись о смерти Ярослава Мудрого // Советская археология. 1959, № 4. С. 245–249; Он же. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М., 1982. С. 416, 419; Он же. Стригольники (Русские гуманисты XIV столетия). М., 1993. C. 31, 45.

120

Петрухин В. Я. Начало христианства на Руси… С. 113–114.

121

Толочко А. П. Князь в Древней Руси. С. 110–111; Горский А. А. О титуле «царь» в средневековой Руси // Одиссей. Человек в истории, 1996. М., 1996. С. 205, 210; Водов В. Замечания о значении титула… С. 513–524, 528; Петрухин В. Я. Начало христианства на Руси… С. 104–105; Ранчин А. М. Борис и Глеб. С. 67–68.

122

Петрухин В. Я. Начало христианства на Руси… С. 106–107.

Летописные репрезентации междукняжеской войны 1015–1019 гг.

Прежде всего обратим внимание на одну метаморфозу древнерусского историописания. Дело в том, что летописная традиция сохранила факты, в определенной степени дискредитирующие Ярослава. Отказавшись выплачивать дань в том размере, как давали все новгородские князья (по НIЛМ) или посадники (по ПВЛ), Ярослав оказался на грани конфликта с отцом, для борьбы с которым нанял варягов. Его поведение было беспрецедентным и должно было подвергнуться осуждению. Ярослав оказался в двух шагах от совершения тяжкого греха, но после внезапной смерти Владимира 15 июля 1015 г. к власти пришел Святополк, совершивший не менее тяжкое преступление – убийство Бориса, а затем Глеба, в результате чего главные действующие лица этой исторической трагедии поменялись ролями. Хотя, по словам современных исследователей, легитимность вокняжения Святополка в Киеве, несмотря на его «беззаконное» происхождение, не подвергалась сомнению до тех пор, пока он не сделался убийцей братьев [123] . Именно такую репрезентацию событий создает ПВЛ, однако анализ летописного текста раскрывает любопытное обстоятельство, а именно то, что в нем мы видим «синтетическую» картину междукняжеской войны за наследство Владимира Святославича, скомпилированную разными книжниками в процессе развития летописной традиции.

123

Парамонова М. Ю. Святые правители Латинской Европы и Древней Руси: Сравнительный анализ Вацлавского и Борисоглебского культов. М., 2003. С. 348; Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. С. 318–319.

Поскольку ПВЛ на данном отрезке имеет сложный текстологический состав, следует выделить здесь первичный мотив и наложенные на него позднее вторичные сюжеты. Лейтмотивом мы, безусловно, должны признать рассказ о противостоянии Ярослава Владимиру, который начинается в летописной статье 1014 г. (вслед за Н. И. Милютенко можно по основному содержанию условно назвать его «Повестью о борьбе Ярослава со Святополком», уточняя, однако, что эту «повесть» следует рассматривать как составную часть гипотетического протографа Начальной летописи, а не отдельный памятник). «Когда Ярослав был в Новгороде, давал он по условию („уроком“) в Киев две тысячи гривен от года до года, а тысячу раздавал в Новгороде дружине. И так давали все новгородские посадники, а Ярослав не давал этого в Киев отцу своему. И сказал Владимир: „Расчищайте пути и мостите мосты“, – ибо хотел идти войною на Ярослава, на сына своего, но разболелся». В начале статьи 1015 г. этот сюжет продолжается, хотя позднейшее разделение единого текста на статьи заставляет одного из летописцев «возвращаться на прежнее» – то есть повторять, что «Владимир собрался идти против Ярослава», и ставить эту ремарку перед непосредственным продолжением первоначального текста: «Ярослав, послав за море, привел варягов, так как боялся отца своего». Далее текст оказался еще раз разбит вставкой, относящейся уже к «борисоглебскому» сюжету: «Когда Владимир разболелся, был у него в это время Борис. Между тем печенеги пошли походом на Русь, Владимир послал против них Бориса, а сам сильно разболелся», – после чего следует уточнение: «В этой болезни и умер июля в пятнадцатый день». Эта же дата упоминается в «Памяти и похвале» Иакова-«мниха», поэтому в данном случае можно рассматривать ее как один из вероятных источников заимствования, учитывая то обстоятельство, что в плане хронологии Иаков более точен, чем составители ПВЛ. После даты смерти Владимира следует пассаж, который следует отнести к первоначальному тексту, отметив при этом, что он представляет достаточно любопытное сообщение, которое вот уже более ста лет является предметом историографической дискуссии: «Умер он на Берестове, и утаили смерть его, так как Святополк был в Киеве. Ночью же разобрали помост между двумя клетями, завернули его в ковер и спустили веревками на землю; затем, возложив его на сани, отвезли и поставили в церкви Святой Богородицы, которую сам когда-то построил. Узнав об этом, сошлись люди без числа и плакали по нем – бояре как по заступнике страны, бедные же как о своем заступнике и кормителе. И положили его в гроб мраморный, похоронили тело его, блаженного князя, с плачем» [124] . Е. Е. Голубинский полагал, что этот фрагмент заимствован летописцем из дефектного фрагмента «Сказания о Борисе и Глебе» («Анонимного сказания»), в котором, по мнению исследователя, следовало читать, что Святополк утаил смерть своего отца, а бояре, ночью проломившие помост, чтобы предотвратить возможную узурпацию власти, тайно привезли тело князя в Киев и таким образом известили об этом киевлян [125] . А. А. Шахматов принял конъектуру Голубинского, но указал, что порча текста произошла при его перенесении из «Древнейшего свода» в «Начальный свод», а тайный вывоз тела Владимира из Берестова мог быть обусловлен не стремлением бояр утаить смерть Владимира от Святополка, а исполнением погребального обряда и стремлением самого Святополка утаить смерть отца от сторонников Бориса [126] . Ю. А. Писаренко, рассматривая этот сюжет в контексте феномена spoliatio (разграбление имущества умершего правителя или ограбление его останков), пришел к выводу, что смерть Владимира пытались скрыть именно в интересах Святополка, потому что он опасался не соперничества с Борисом, а дестабилизации положения в Киеве [127] . Несмотря на важное историографическое значение последней гипотезы, утверждение ее автора о «поспешном погребении под покровом ночи» тела Владимира противоречит летописному утверждению о том, что погребение князя в Десятинной церкви состоялось при большом стечении народа: смерть Владимира скрывалась не в Киеве, а в Берестове, поэтому, можно предположить, что делалось это для того, чтобы окружение Владимира не успело предупредить кого-нибудь из его сыновей вплоть до интронизации в Киеве Святополка. Из других более поздних дополнений надо отметить слова «блаженного князя», завершающие сюжет о погребении и помещенные непосредственно перед похвалой Владимиру как «новому Константину» [128] .

124

ПЛДР. XI – начало XII века. С. 145.

125

Голубинский Е. О погрешительности одного места в нашей первоначальной летописи, остающейся незамеченною // Известия Отделения русского языка и литературы Академии Наук. Т. 9. Кн. 2. 1904. C. 60–62.

126

Шахматов А. А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 67–68.

127

Писаренко Ю. Почему «потаиша» смерть князя Владимира (к летописной статье 1015 г.) // Ruthenica. 2006. № 5. C. 238–248.

128

Вопрос о времени причисления Владимира Святославича к лику святых являлся предметом полемики еще в дореволюционной историографии: характеристика князя как «святого», присутствовавшая только в поздних памятниках, позволяла относить его канонизацию ко второй половине XIII или началу XIV вв.; в предпринятых в последнее время попытках ревизии подобного представления присутствует тенденция к признанию эволюционного характера культа Владимира, который мог начать развиваться в XI в. и окончательно оформиться к XIII в. (Успенский Б. А. Когда был канонизирован князь Владимир Святославич? // Он же. Историко-филологические очерки. М., 2004. С. 70–89; Поппэ А. Владимир Святой: у истоков церковного прославления // Факты и знаки. Исследования по семиотике истории. Вып. 1. М., 2008. С. 60–103; Милютенко Н. И. Святой равноапостольный князь Владимир… С. 399–405).

Исследователи неоднократно обращали внимание на то, что летописная «похвала» имеет сходство с «похвалой» Владимиру в «Слове о Законе и Благодати» Илариона. Например, А. А. Шахматов постулировал зависимость «Слова» от «Древнейшего свода». М. Д. Присёлков, напротив, предполагал между «сводом» и «Словом» идейно-политический антагонизм. Л. Мюллер пришел к выводу, что «Похвала Владимиру» может иметь «временной и литературный приоритет» по отношению к «Слову», но в то же время не исключил, что и автор летописной статьи испытал на себе влияние Иларионовых идей. Приведем для сравнения оба текста. В «Слове…» Илариона о Владимире говорится: «О подобный великому Константину, равный ‹ему› умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу ‹своему›, – ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими – епископами, со смирением великим совещался ‹с ними› о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же – на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив ‹его›, – ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив ‹его› по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести ‹в награду› за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей» [129] .

129

ПЛДР. XVII век. Кн. 3 / Пер. с др. – русск. А. Юрченко. С. 594, 612.

Если в «Слове…» Илариона сравнение Владимира с Константином условное, то составитель «Похвалы Владимиру» не только сопоставляет их по подобию, но и отождествляет: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же. Если и пребывал он прежде в скверных похотных желаниях, однако впоследствии усердствовал в покаянии, по слову апостола: „Где умножится грех, там преизобилует благодать“. Удивления достойно, сколько он сотворил добра Русской земле, крестив ее. Мы же, христиане, не воздаем ему почестей, равных его деянию. Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском, в котором и прародители наши погибли. Если бы имели мы усердие и молились за него Богу в день его смерти, то Бог, видя, как мы чтим его, прославил бы его: нам ведь следует молить за него Бога, так как через него познали мы Бога. Пусть же Господь воздаст тебе по желанию твоему и все просьбы твои исполнит – о Царствии Небесном, которого ты и хотел. Пусть увенчает тебя Господь вместе с праведниками, воздаст услаждение пищей райской и ликование с Авраамом и другими патриархами, по слову Соломона: „Со смертью праведника не погибнет надежда“» [130] . Вряд ли можно отрицать, что сопоставление Илариона по подобию первично по отношению к тому отождествлению, которое читается в летописи; в противном случае, придется допустить, что в своем «Слове» придворный пресвитер воспользовался сопоставлением по подобию, в то время как летописец уже перешагнул незримую грань между римским императором и киевским князем. И, напротив, это противоречие устраняется, если предположить, что «Слово…» Илариона послужило идеологическим импульсом для составителя «Похвалы». Таким образом, становится очевидным, что летописная похвала Владимиру как «новому Константину» не принадлежит первоначальному тексту.

130

Там же. XI – начало XII века. С. 147.

Далее в ПВЛ по Лаврентьевской летописи помещен заголовок «Об убиении Борисове» (в некоторых других летописях – «Об убиении Бориса и Глеба»), после чего повествование переключается на соответствующий сюжет. В начале повести «Об убиении…», которую считают «первым памятником русской агиографии» [131] , говорится: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары. Они же брали, но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом. Когда Борис уже возвратился с войском назад, не найдя печенегов, пришла к нему весть: „Отец у тебя умер“. И плакался по отце горько, потому что любим был отцом больше всех, и остановился, дойдя до Альты. Сказала же ему дружина отцовская: „Вот у тебя отцовская дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовском столе“. Он же отвечал: „Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца“. Услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался стоять с одними своими отроками. Между тем Святополк, исполнившись беззакония, воспринял мысль Каинову и послал сказать Борису: „Хочу с тобою любовь иметь и придам тебе еще к полученному от отца владению“, – но сам обманывал его, чтобы как-нибудь его погубить. Святополк пришел ночью в Вышгород, тайно призвал Путшу и вышгородских мужей боярских и сказал им: „Преданы ли вы мне всем сердцем?“ Отвечали же Путша с вышгородцами: „Согласны головы свои сложить за тебя“. Тогда он сказал им: „Не говоря никому, ступайте и убейте брата моего Бориса“. Те же обещали ему немедленно исполнить это».

131

Робинсон А. Н. Литература Древней Руси в литературном процессе Средневековья XI–XIII вв. Очерки культурно-исторической типологии. М., 1980. С. 92.

Текст, читающийся в настоящее время в ПВЛ, действительно претерпел значительную агиографическую стилизацию: в него включены и отдельные библейские цитаты, и компиляции, представленные в виде молитв Бориса. Собственно фактическое изложение событий возобновляется с того, что люди Святополка окружили шатер Бориса и пронзили его вместе со слугой – венгром Георгием. Как уточнялось, «Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему. Убили они и многих других отроков Бориса. С Георгия же с этого не могли они быстро снять гривну с шеи, и отсекли голову его, и только тогда сняли гривну, а голову отбросили прочь; поэтому-то впоследствии и не обрели тела его среди трупов». Далее в рассказе встречается еще одно недоразумение: «Убив же Бориса, окаянные завернули его в шатер, положив на телегу, повезли, еще дышавшего. Святополк же Окаянный, узнав, что Борис еще дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он еще жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце. И так скончался блаженный Борис, приняв с другими праведниками венец вечной жизни от Христа, Бога, сравнявшись с пророками и апостолами, пребывая с сонмом мучеников, почивая на лоне Авраама, видя неизреченную радость, распевая с ангелами и в веселии пребывая со всеми святыми. И положили тело его в церкви Василия, тайно принеся его в Вышгород» [132] .

132

ПЛДР. XI – начало XII века. С. 147, 149, 151.