Игры рядом

Вокруг была ночь, слуги разбежались, над нашими головами потрескивали чадящие факелы, невыносимо пахло гарью. Из замка не раздавалось никаких звуков, но это вовсе не значило, что внутри все успокоилось.

Снаружи, впрочем, тоже было жарко. Мы просто смотрели друг на друга, и я не знаю, во что эти взгляды могли бы перерасти, если бы Флейм не кинулась между нами.

— Прекратите! Вы оба сумасшедшие! Что вы делаете?!

Я хотел и ей влепить по роже для полного набора, так сказать, а потом это показалось мне просто смешным. Таким смешным, что я улыбнулся. Очень широко. Ужасно радостно.

Они оба посмотрели на меня как на ненормального.

— А не пошли бы вы… — сказал я и, отвернувшись, возобновил прерванный путь к конюшням.

Но Ларс не собирался так просто меня отпускать.

— Объясни, какого хрена ты бросился защищать эту дрянь? — с силой ухватив меня за плечо, процедил он.

— Ларс, ты мало получил? — задушевно осведомился я. — Еще хочется?

— Она Проводник, да? Не Дарла, а она? Ты понял это? Так за каким же хреном не позволил Аннервилю ее убить?!

Пожалуй, стоило объяснить это раз и навсегда. Просто для того, чтобы… да, чтобы освободиться от них. Просто освободиться. Окончательно.

— Я скажу тебе, за каким хреном, Ларс. Мне хочется жить. Понимаешь? Очень хочется. Я сравнительно недавно это понял. За Йевелин пришла Стальная Дева. И Йевелин смогла ее остановить. Она сильнее меня. Понятно тебе? Она сильнее всех нас, гребаных солдатиков, вместе взятых. Если я и выберусь из этого дерьма, то только с ее помощью. Но оставаться здесь сейчас мне нельзя. Аннервиль убьет и ее, и меня.

— Но мы ведь еще ничего не сделали, — слабо отозвалась Флейм.

— Всё мы сделали, родная, — сухо бросил я и даже не почувствовал злорадного удовлетворения от этой лжи, когда краска отхлынула от ее лица — только усилившееся отвращение. — Что такое? Ты чем-то расстроена? Мне казалось, ты свою личную жизнь уже уладила.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться, — тут же отозвался Ларс. — Это ничего не значило.

— Боги, Ларс, ты вроде дураком никогда не был.

— Ты тоже, Эван.

Я посмотрел на него, он посмотрел на меня. Я вдруг понял, что не хочу выяснять, как, зачем, почему и для чего они так со мной поступили. Вчера, неделю назад — захотел бы. А сейчас мне было даже наплевать, что это именно Ларс. То, что это была Флейм, я и так с легкостью пережил. Чего там, у самого рыльце в пушку. Но Ларс… Ларс. Когда друг спасает тебе шкуру и спит у тебя за спиной с твоей женщиной — это как называется? Всё-таки предательство? Или как-то иначе?

И, верьте или нет, на это мне тоже было плевать.

— Эван, послушай меня. Пожалуйста. Я прошу. Не уезжай сейчас. Останься. Аннервиль может перегореть. Если это случится, ты сможешь с ней спокойно поговорить. Не знаю, за каким хреном, но сможешь. Если нет, успеешь удрать, и я сам прикрою тебе отход. Но потерпи хотя бы до завтра. Прошу. Не надо, чтобы всё это пропало вот так… впустую. Пожалуйста.

Каждое его «прошу» и «пожалуйста» было для меня новой оплеухой. Ларс никогда не говорил таких вещей. Никому. Я не знал, о чем свидетельствует такой прорыв — о его отчаянии или расчете.

Мне было плевать и на это.

Где-то вдалеке звенело железо — то ли на кухне, то ли в кузнице. Флейм дрожала, обхватив плечи руками. Я вдруг понял, что сегодня сильно похолодало, а на ней все еще было платье, в котором она появлялась на балах, — вечернее, полностью открытое, с невероятно глубоким декольте.

Я молча отстранил Ларса и пошел обратно в замок. Проходя мимо Флейм, услышал, как она всхлипнула. Мне почему-то казалось, что от холода.

ГЛАВА 20

Хруст и шелест… И шипение… Там не слышно, но ощущается… Запах… Так пахнет то, что надо вернуть… Что надо вернуть живым… Что надо вернуть… сейчас…

Шипение.

Шипение?

«Ты…»

Дрожь воздуха у самых пальцев. Странные шары, красные с бордовым — их называют… глазами… Эта тварь тоже не хочет видеть его лица. Все умирают, когда видят его лицо… Кроме того, что надо вернуть… Оно не умирает. Нельзя. Оно должно умереть иначе.

И не здесь.

Но — это шипение… Шшшипениееееее…

«Ты-ы?..»

Не надо. То, что пахнет. Надо. Надо то, что пахнет… Пахнет близко… сильно… здесь… Зеленые холмики с желтыми порослями чего-то живого. Что-то другое живое ходит, топчет это живое… И за этим, вторым живым… и за стеной… за третьей стеной — оно. То, что надо вернуть.

Но только вот…

«Ты».

Хруст — гнется ржавая сталь. Ломается, с кратким надрывным воплем.

Ты…. Я…

Не сейчас.

Почерк был неровный, даже неряшливый, с сильным уклоном влево — совсем не такой, каким, по моему убеждению, должен быть ее почерк. Уж я-то знал в этом толк — бывало, отец подрабатывал каллиграфистом, а когда совсем спился, раз или два подделывал векселя, чтобы расплатиться с долгами. Его не поймали — он вовремя успел замести следы, но я на всю жизнь запомнил, как пахнет горящий вощеный пергамент.

«На рассвете, за конюшнями. Я должна видеть тебя. Йевелин».

Я чуял ловушку, благо нюх на подобные вещи за последние годы у меня развился неслабый, и стоял возле окна, вертя в пальцах бумажку, которую мне час назад подсунули под дверь. Я выскочил в коридор, но успел лишь услышать быстрый топот удаляющихся ног. Горничная или мальчишка-паж…

Записку писала не Йевелин.

Я это знал — и не только потому, что у этой странной женщины не могло быть такого смешного, полудетского почерка. Может, она писала левой рукой, чтобы не быть обнаруженной, кто знает?.. Да только дело не в этом. Она написала бы не так. Не фразами из дамского романа, которые так любят провинциальные аристократочки… А кроме того, даже смысл был совсем другой. Она написала бы не «я должна видеть тебя», она написала бы «уезжай». Нет, «уезжайте». Ее случайное «ты» в зале было неправильным. Мы оба это почувствовали.

Но самое главное заключалось в том, что я был абсолютно уверен, она вообще не стала бы мне писать. Незачем. Нас не связывало ничего, о чем бы она знала.

Я зажег свечу и поднес мятую записку к огню. Бумажка вспыхнула и свернулась, пламя поползло к моим пальцам. Я подумал о Флейм. Думал о ней всё время, пока огонь пожирал лживые слова, придуманные для меня, и, когда красный язычок лизнул мой ноготь, бросил бумажку на свечу. Огонь бешено задергался и почти сразу погас. По пергаменту потек расплавленный воск.