Игры сердца

Ей казалось смешным, что он мог думать, будто она не согласится уехать с ним. То, что она чувствовала к нему, оказалось так просто, так ясно! Нелька даже не подозревала, что способна на такие простые чувства.

Глава 17

Улица ослепила их солнцем, осыпала тополиным пухом. Они шли, разгребая этот пух ногами, щурились от солнца и беспрестанно целовались.

Загс находился рядом, на Чистых прудах. Это был знаменитый Грибоедовский загс – считалось, лучший в Москве. Впрочем, лучший он или не лучший, это им было все равно: они хотели поскорее расписаться, и неважно где, хоть на коленке в подворотне.

Загс был закрыт. Пришпиленная к двери бумажка извещала, что произошла авария электросети.

Даня стукнул по двери кулаком.

– Как будто без электричества расписаться нельзя! – с досадой сказал он. И тут же добавил уже спокойнее: – Ладно. Все равно за день вряд ли что-то вышло бы, ты права. И не в загс, может, надо, а в ОВИР. Паспорта советского у меня и правда ведь уже нету. В общем, завтра утром мама вернется, мы сдадим билеты, и я узнаю, куда надо заявление подавать. Подадим и будем с тобой до упора ждать, пока нас распишут. Может, голодовку объявим для ускорения процесса? – улыбнулся он. – А что, сядем на газоне под Дзержинским и будем травку щипать.

«А здорово же нам будет! – подумала Нелька. – Только если уж на газоне сидеть, так чем травку щипать, лучше целоваться будем. А еще лучше ляжем и… И всё будем!»

Наверное, Даня разгадал эти ее прекрасные развратные мысли – он засмеялся и обнял Нельку. А может, и ему тоже хотелось с ней целоваться, вот он и стал это делать сразу же, без всякой травки. И обнял ее так, что она подумала, он разденет ее прямо здесь, посреди улицы. А что, она была бы совсем не против! И сама его раздела бы с удовольствием.

Но раздеваться посреди улицы они все-таки не стали, а вышли на Чистопрудный бульвар и сели на лавочку у пруда.

– А я не знала, что ты еврей, Дань, – сказала Нелька.

– Да я и сам в каком-то смысле не знал. То есть знал, конечно, но как-то об этом не вспоминал, – объяснил он. – Ну а когда понял, что больше здесь жить не хочу, тогда про свою национальность и вспомнил.

Хочет ли она жить в СССР, Нелька особенно не задумывалась. Ну, раз она художница, значит, наверное, не хочет. Но смысла над этим размышлять нет: все равно ее отсюда не выпустят. Кто она такая, чтобы ее выпускать?

Почему в Советском Союзе не хотят жить диссиденты или даже просто художники, писатели, это было ей понятно. Всю жизнь ваять бюсты Ленина и романы про доменную печь – кому это понравится? Но ведь Даня вроде бы не диссидент и точно не художник…

Все-таки он угадывал ее мысли с такой легкостью, что это даже пугало. Неужели у нее и правда все на лице написано, как он сказал еще тогда, зимой в Тавельцеве?

– Что-то кончается, Нель, потому я и хочу уехать, – сказал он. И, видя, что она не поняла, пояснил: – Жизнь требует созидания. Может, это только для меня так, возраст, может, такой у меня подошел, тридцать лет все-таки… Не знаю! Но что восхитительные идеалы свободного пьянства как образа жизни для меня исчерпаны – точно. Это ведь все, как ни крути, просто досуг, а не труд. Вот это – вдохновенная всеобщая болтовня до утра, поездки за туманом и за запахом тайги, и чтобы стены в комнате в разные цвета покрасить, потому что мы не мещане какие-нибудь…

Про стены, покрашенные в разные цвета, Нельке было понятно. Она уже два года подрабатывала тем, что красила стены в бригаде самодеятельных ремонтников. И заметила, что если заказчики оказывались из тех, кого называли творческими людьми, то окраска стен одной комнаты в разные цвета была едва не обязательной.

– Ведь это все не жизнь, Нель, – повторил Даня. – Игра в нее только. Ну так не мальчик же я, бесконечно-то играть! Но что я вместо такой вот игры могу, что я должен, не знаю… Подлостей не делать – больше у меня здесь вряд ли что получится. А только «не» – не делать того или сего, – этого мне все-таки мало. Уже мало.

– Но, может, и здесь скоро получше станет? – робко спросила Нелька. – Вон в Чехословакии пражская весна, почти свобода…

Она не очень разбиралась в политике и, по правде говоря, не очень ею интересовалась, но ничего не слышать о пражской весне было просто невозможно.

О том, что в Чехословакии началась демократическая революция и скоро не будет советской власти, говорили везде: в Суриковском институте, в мастерских, на чердаках у художников, вообще в любой компании. За успех пражской весны поднимали каждый второй тост во время каждой первой пьянки.

– Именно что почти, – усмехнулся Даня. – Тоже игра, только кровавая.

– Почему кровавая? – не поняла Нелька.

– А чем, ты думаешь, все это закончится? Кровью. Поиграются наши с чехами, как кошка с мышью, а потом танками задавят.

– Да ну, не может быть! – воскликнула она. – Как это – танками? В Прагу, что ли, танки введут?

– Куда захотят, туда и введут. Через месяц, много через два, вот увидишь. Ладно, что попусту об этом!.. Все равно в борьбе с советской властью я для себя смысла не вижу. Не столько невозможно это, сколько не нужно. Основную часть населения – может, и не лучшую, но большую точно – она вполне устраивает. Какая власть позволяет ни за что в своей же собственной жизни самому не отвечать, та и хороша. А что людей при этом гробит миллионами, так на то она и власть. Но ведь это же убийственно – так жить, Нель! Для мужчины особенно. Не должен мужчина жить, если от него ничего не зависит, развращает же это его! – Даня попробовал остановиться, перевести дух, но это ему не удалось. – Ну ладно, – поморщился он, – бороться с этой властью я не хочу, но что же я, подчиняться этому всему безропотно должен? Считать нормальным, что Володе Вихревцову, художнику настоящему, какие, может, раз в сто лет рождаются, ни одной скульптуры не дали выставить, что, кроме как чернорабочим на Камчатке, никем ему работать не позволяли, то сажали его, то высылали, пока до инфаркта не довели?! И разве его одного?

Нелька видела, что Даня взволнован страшно. Может, он и не ей уже все это говорил, а самому себе. Она взяла его руку и приложила к своей щеке. Он замер, потом благодарно провел по ее щеке ладонью.

– Извини, – сказал он. – Что-то я разболтался.

– А куда мы поедем, Дань? – спросила Нелька. – В Израиль?

– Куда захочешь, туда и поедем. Сначала в Вену, а там уже можно будет решить.

Он приподнял ее, посадил к себе на колени и притянул ее голову к своему плечу. Как в деревне тогда… Нелька зажмурилась от счастья.

– Вообще-то можно и в Израиль, – сказала она. Вообще-то ей было все равно, куда ехать. Для нее имело значение только то, что она едет с Даней. – Но в Израиле ведь вулканов нету, наверное. Кем же ты будешь там работать?

Он улыбнулся.

– Я, Нель, после того как документы на выезд подал, три года кем только не работал. Слесарем, столяром, монтажником, бульдозеристом. Грузчиком, конечно, тоже – это уж классика вообще. Из Института вулканологии меня ведь тогда сразу уволили. Сначала жалел – хотелось мне когда-нибудь Эйяфьятлайокудль посмотреть. А потом подумал…

– Кого-кого посмотреть? – поразилась Нелька.

– Эйяфьятлайокудль, – без малейшего затруднения повторил Даня. – Есть такой вулкан в Исландии. Он пока что спит, но если проснется, то пол-Европы пеплом может засыпать. Ну вот, хотелось мне его увидеть. А потом подумал: наверное, все это и должно было для меня закончиться. И вовремя оно закончилось. Я ведь не столько работу свою любил, сколько некоторый такой, знаешь, приятный образ жизни, – объяснил он. – Эффектную походную романтику.

– Но разве это плохо? – спросила Нелька.