Их было семеро (Солдаты удачи - 1)

Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его -- не глазами, а сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.

Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз. Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.

Таким и останется навсегда.

Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний, время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.

– - А, из лавры!
– - догадалась она.
– - Сейчас позову.

Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.

– - Спасибо, что молились за нас, -- сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом.
– - Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.

– - Чисты ли деньги эти?

– - Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.

Он склонил голову.

– - Мы с благодарностью принимаем этот дар... Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.

Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.

Еще шесть, во здравие и благодарность -- перед образом Георгия-победоносца. За нас. И еще одну -- за полковника Голубкова.

А потом -- перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.

Десять свечей -- за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.

Восемь свечей -- за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.

Три свечи -- за генерала Жеребцова, водителя его "уазика" и солдата охраны.

Пять свечей -- за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.

Две свечи -- за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.

Три свечи -- за снайперов, встретивших нас на "тропе".

Все?

Нет.

И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.

Отец Андрей молча наблюдал за мной.

Я спросил:

– - Могу я получить счет за эти свечи?

– - А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.

– - Знаю, -- сказал я.
– - Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.

Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал его в карман.

Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:

– - По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.

– - Гнев?
– - переспросил я.
– - Это слишком мягко сказано.

– - Это большой грех, сын мой.

– - Разве вырвать у змеи ядовитое жало -- грех?
– - возразил я.
– - Разве это не правое дело?

– - Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.

– - Там, на небесах, -- согласился я.
– - А здесь, на земле, это наше дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей...

Появился отец Федор. Отпевание началось.

"Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!.."

Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку водяных лилий из Чесны, а Настена -- букетик полевых лютиков и ромашек.

Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до бронзы никелем, саксофон.

Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не "Голубой блюз". И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз слышали -- еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.

Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.

Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно, но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей могилой.

Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную голову.

Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать -все-таки "Гнесинку" закончила.

– - Что он играет?
– - негромко спросил я.

– - Это слезная.

– - Я понимаю, -- сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и попросила:

– - Не нужно... Ты не понял. Это из "Реквиема" Моцарта. Седьмая часть. Лакримоза. По-русски: слезная...

Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.

Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.

Но она кончилась. Она ушла туда же, откуда и появилась. Трубач стоял, опустив в своих руках хрупкую елочную игрушку саксофона, а скорбная мелодия все еще звучала -- в шелесте листьев, в посвистывании крыльев мелкой утиной стаи, спугнутой с Чесны, в самой тишине, опрокинутой над полями, пригорками и золотыми маковками Спас-Заулка.

Трубач бережно уложил инструмент в футляр и защелкнул замки.

Партия саксофона исполнена.

Пришло время для партии кольта.

И предстояло ее исполнить мне.

VI

Телефонный звонок на даче генерал-лейтенанта Анатолия Федоровича Волкова раздался в воскресенье третьего августа около восьми часов вечера. Звонил не городской телефон в гостиной, которым пользовались домашние и номер которого, зарегистрированный на девичью фамилию жены, был в справочном бюро. Звонил аппарат, установленный в кабинете -- просторной угловой комнате со стенами из покрытого бесцветным лаком соснового бруса, обставленной тяжелой резной мебелью, вывезенной отцом Волкова, генералом НКВД, из побежденной Германии.