Икар из Пичугино тож

— Что?

— Помнишь, ты мечтал о лодке?

— Я и сейчас о ней мечтаю. А что, ты мне хотел ее подарить?

— Скажи, если бы у тебя была лодка… Или когда она появится, какой девиз ты бы написал на ее носу?

— Я хочу спать.

— Ответь мне, пожалуйста, — не отставал Алеша.

— «Любознательность уму не помешает» — что-то типа этого, — буркнул Гера.

Алеша узнал в этой фразе перевернутое изречение древнего философа, о котором им как-то рассказал дед. Ну что ж, неплохо. Алеша подумал, что Герман весьма достойно справился с его вопросом.

Глава 40 МАЛЕНЬКАЯ ЖЕНЩИНА В ОКОШКЕ

У Веры Афанасьевны была одна давняя мечта. Она свилась вокруг образа, который ей однажды то ли приснился, то ли пригрезился наяву. Он так сильно запал в душу, что с тех пор не отпускал; несмотря на горечь своей несбыточности, всегда оставался с ней. И невозможно было прогнать его прочь. Оставалось лишь свыкнуться, поэтому Вера Афанасьевна, как женщина прагматичного склада ума, решила извлечь максимальную выгоду от присутствия оного в своей жизни. Так, она полюбила думать об этом образе, когда в одиночестве принимала пищу, и тогда еда становилась вдруг потрясающе вкусной, но особенно она любила засыпать с мыслями об этом чуде, чтобы во снах увидеть, как оно оживает.

Много лет Вера Афанасьевна мечтала о маленьком белом домике на берегу океана. Ей представлялось, что сидит она у распахнутого оконца и под песни босоногой певицы провожает взглядом уходящее за бескрайний горизонт солнце. И ветер доносит до нее соленые брызги и крики летающих над побережьем птиц, а ей хорошо-хорошо. Когда она думала об этом, в ее организме случалась моментальная химия, и если до этого на сердце была черная тоска, то теперь она тут же превращалась в светлую sodade [1] , где, как известно, всегда остается место надежде. Тогда хотя в глазах Веры Афанасьевны все же и могла читаться тихая грусть, но губ уже касалась задумчивая улыбка. Ее взор обращался куда-то вглубь себя, и она ощущала, как наполняется светом. Никогда больше она не чувствовала такого покоя и умиротворения, как в эти минуты. Тихое счастье. Вера Афанасьевна удивлялась себе: куда-то разом исчезала ее вечная суетливость и непоседливость, проваливался в небытие страх остаться наедине с собой. Ей нравилась эта метаморфоза. Она ощущала в ней себя, несомненно, лучшей, более правильной своей версией.

1

Смесь чувств ностальгии, меланхолии и нежности, где ностальгия — своего рода чувство утраты настоящего. Иначе — светлая печаль (креол.).

Однажды Вера Афанасьевна поняла, что дача в Пичугино тож — это такой компромисс на пути к мечте. «Цветущие клематисы», безусловно, не могли заменить собой маленький белый домик на берегу океана — здесь было совсем другое. Однако дача тоже делала ее счастливей, причем заражала такой беспричинной радостью, нерасщепимой на какие-то отдельные элементы. Это чувство невозможно препарировать — вскрытие ничего не покажет.

Вера Афанасьевна читала книгу, когда к ней подсела Аллочка:

— Бабушка, а что ты читаешь?

Не дожидаясь ответа, Аллочка наклонилась вниз, чтобы увидеть название на обложке.

— «Антуанетта», — прочитала она вслух. — Про что это?

Вера Афанасьевна сняла очки.

— Про несчастную судьбу одной женщины из девятнадцатого века.

— Интересно?

— Чужие несчастья всегда интересны, — философски заметила Вера Афанасьевна, но затем быстро перевела тему: — Ты мне лучше скажи: чем ты собираешься заниматься?

— Не знаю… К Лизе хотела сходить.

— Сходи, вы сегодня с ней еще не виделись. Кстати, как пойдешь, позови Елену Федоровну к нам на кофе. Я буду ее ждать.

Соседки пили кофе чаще у Плакущевой. «У тебя много народа. У меня спокойней, тише», — весомо аргументировала Вера Афанасьевна. Она с удовольствием принимала предложения пообедать или поужинать у Глебовых вместе со всем семейством, но вот на кофе всегда звала Елену Федоровну к себе. И тогда они могли тихо беседовать под вьющимися клематисами, как две лучшие подруги, позволяя друг другу немного пооткровенничать. Это не было похоже на обычные в таких случаях признания в досадных разочарованиях, никаких жалоб, самое большее, что могло быть, — приоткрытая дверь в обеспокоенность за то, что будет дальше. В основном они делились текущими делами. История, рассказанная без свидетельства ее главных героев, всегда приобретала немного иной оттенок, хотя сама ее фактическая часть никак не искажалась. Интонации голоса, мимика, междометия давали гораздо больше, чем слова. В своих диалогах соседки без лишних слов улавливали все эти значения. В этом состояла особая деликатность общения, установившаяся между ними.

Елена Федоровна не заставила себя долго ждать.

— Здравствуй, Вера!

— Привет.

Елена Федоровна села в кресло напротив Веры Афанасьевны. На столике уже стояли чашки на блюдцах, а в турке остывал кофе.

— Ты что-то уставшей выглядишь, — заметила Елена Федоровна.

— Да? — Вера Афанасьевна оживилась. — А я как раз сегодня почти ничего и не делала, разрешила себе побездельничать.

— Значит, не уставшая, а задумчивая.

— Вот это очень может быть, я перед тобой книжку читала, хотя столько дел…

И действительно, на даче было очень много дел, и Вере Афанасьевне не помешала бы пара дополнительных рук, причем желательно мужских. Конечно, Елена Федоровна не стала говорить, что сын соседки, привезя внучку, мог бы остаться здесь больше чем на пять дней и помочь матери по хозяйству, но зачем бередить раны? Елена Федоровна за это всегда немного жалела Веру Афанасьевну, как могла подбадривала ее и с удовольствием делала разные мелкие одолжения. В последнем случае нужно было быть очень аккуратной, потому что Плакущева не могла терпеть ни малейшей жалости к себе. У нее всегда все было хорошо.

Они обе вздохнули, как если бы каждую из них что-то беспокоило. Потом Елена Федоровна будто бы спохватилась:

— Я же с собой принесла шоколадную колбасу. Мы вчера делали, и, по-моему, вкусно получилось. Давай пробовать.

— Что они там? Общаются? — поинтересовалась Вера Афанасьевна об Аллочке и Лизе.

— Да, что-то уже придумали, бегают, суетятся. Мне очень нравится, как дружат наши девочки. Они очень хорошие у нас!

— Это правда.

Женщины ели нарезанный на кусочки десерт и пили кофе.

— Представляешь, вчера Аллочка спросила меня, мол, бабушка, а какая твоя самая главная мечта? — сказала Вера Афанасьевна. — Между прочим, действительно вкусная колбаса.

— А ты что?

— Я ответила, что хочу, чтобы у тебя, у папы и мамы было все хорошо. А она говорит: так не считается, какая у тебя мечта для себя?

Соседки рассмеялись. Впрочем, эта сиюминутная вспышка смеха быстро погасла, лицо Веры Афанасьевны неожиданно сделалось серьезным.

— Она видит, я одна-одинешенька. Ей жалко меня стало — вот поэтому и спросила. Она умница, все чувствует, но лишнего никогда не скажет, чтобы не причинить боль… Хотя… я совсем не даю повода, чтобы меня жалеть, и чего это она меня жалеет? Я ведь и так не хандрю, а уж летом, когда дача, и Аллочка приезжает, так у меня вообще все просто великолепно.

— Это она так заботится о тебе. Позволь ей это делать.

— Да я и не против. Она мне здорово помогает и в огороде, и на кухне. Уж очень любит в доме делать генеральные уборки, от матери научилась. И ты знаешь, я не очень люблю там всякие «сю-сю», а тут Аллочка подойдет, прижмется, приучила меня к этому.

Елена Федоровна подумала, что хотя в ее доме и не любят приторности в общении с детьми, однако ведь это совсем не исключает того, чтобы приобнять и сказать ласковое слово. Она не понимала, как можно быть матерью (или бабушкой, не важно) и не прикасаться к своему чаду в порыве нежных чувств, ведь в этом и состоит смысл материнства. Настолько не понимала, что по молодости осуждала таких женщин за жестокосердие. Разве можно жить, чтобы время от времени не обнимать и не целовать своего ребенка? Не иметь такой потребности для Глебовой было нечто противное самому существу женской природы. Ничто не могло быть главней и выше детей. Только они являлись центром вселенной под названием Семья, поэтому каждый из них обязательно должен быть доласкан. И здесь не имеют никакого значения собственные пристрастия, любимчики или нелюбимчики — доласкан, и все.