Икона и топор

Языческие колдуны учили, что на самом деле насекомые начинают поедать людей еще при жизни и что смерть наступает лишь тогда, когда люди перестают верить в магическую силу колдуна [66] . Слово «подполье» буквально означает «под полом» и подразумевает насекомых и грызунов, которые «подползают» снизу. Первому официальному английскому послу в середине XVII в. русские должностные лица советовали спать вместе со слугами, «чтобы их не испугали крысы» [67] .

66

21. H. Никитина. К вопросу о русских колдунах // СМАЭ, VII, 1928, 321.

67

22. Это предупреждение, свидетельствует граф Карлайл, «пробудило у некоторых из нас внезапное желание узнать, так ли велики крысы в Москве» (Charles Howard, First Earl of Carlisle. A Relation of Three Embassies from His Sacred Majestie Charles II to the Great Duke of Moscovie, the King of Sweden, and the King of Denmark. Performed by the… Earl of Carlisle in the Years 1663 a 1664.
– London, 1669, 140).

«Наибольший вред беззащитному простому человеку причиняли не крупные хищники, — утверждает исследователь русского крестьянского быта, — а низшие твари — насекомые, мыши, крысы, которые подавляли его количеством и вездесущностью» [68] . Не только революционер, написавший эти слова, но и такие консервативные авторы, как Гоголь, сравнивали с. этими вездесущими насекомыми и грызунами непрерывно возраставшую армию инспекторов и чиновников, которых рассылали по деревням. Достоевский еще больше был напуган и поражен связью человека с миром насекомых, начиная с его ранних «Записок из подполья» и заканчивая апокалиптическими образами в романе «Бесы» — крыса, грызущая икону, и человечество, превращающееся в муравейник. В произведениях Достоевского все время упоминаются пауки и мухи [69] , приобретшие гротескные черты в творчестве единственного уцелевшего подражателя Достоевского, творившего в сталинскую эпоху, — Леонида Леонова. Начиная с «Барсуков» (1924) и вплоть до «Русского леса» (1953) Леонов вводит в реалистический сюжет такие сюрреалистические создания, как новый вид таракана, двухсотсемидесятилетнюю крысу, однозубого гигантского микроба, который рыщет по строительным площадкам [70] .

68

23. V. Kravchinsky (Stepniak). The Russian Peasantry.
– NY, 1888, 128.

69

24. Cm.: R. Matlaw. Reccurent Imagery in Dostoevsky// HSS, III, 201–225. Вслед за Чижевским автор объясняет этот интерес влиянием Шиллера, а не более древней русской традицией.

70

25. См. в особ. «Соть» (1930) и «Скутаревский» (1932); см. также: R. Hingley. Leonid Leonov // Su, 1958, Jul.-Sep., 69–74.

Еще сильнее в лесу были страх перед огнем и тяга к нему. Огонь являлся «хозяином» в доме, источником тепла и света, требовавшим порядка и благоговейного молчания, когда его разжигали или гасили. В монастырях разведение огня для приготовления пищи и выпечки хлеба было религиозным ритуалом, который мог выполняться только ризничим, бравшим огонь из лампады в алтаре [71] . Одно из слов, обозначавших тепло — «богатя», — было синонимом «богатства».

Русские воспринимали порядок небесного мироустройства в духе знаменитых сочинений, приписываемых мистику Дионисию Ареопагиту, для которого ангелы — «живые порождения огня, мужи, как огнь блистающие, языки огненны и престолы огненны и серафимы… горят огнем» [72] . Русские часто вспоминают как слова Христа: «Огонь пришел я низвести на землю», так и то, что Святой Дух снизошел на апостолов в виде «языков пламени» [73] .

71

26. Зеленин. Табу, II, 62; Голубинский. История, I, 619. См. также большой раздел об огне и печах в кн.: Садовников. Загадки, 41–50. Следует отметить также изощренные и вызывающие отвращение обряды русских язычников на Волге, описанные арабским путешественником X в. (Spector. Readings, 16–19), а также упрек русских арабам в том, что они оставляют «останки человека на съедение насекомым и червям», а не «сжигают его в мгновенье ока, чтобы он немедленно вошел в рай» (19).

72

27. Небесная иерархия, книга XV; цит. по: Payne. Fire, 241. Греческий тексте французским переводом и полным анализом происхождения и истории образа святого огня см. в: Denys I'Areopagite. La Hierarchic Celeste, 1958, 166–171, примеч. M. dc Gandiliac.

73

28. Лука, 12:49; Деяния, 2:3.

В Московском государстве о сгоревших церкви или иконе говорилось, что они «вознеслись» [74] . Красная площадь в Москве (в те времена, как и сейчас, — место торжественных процессий) в народе называлась «пожаром» [75] . Купола-луковицы московских церквей сравнивали с языками пламени [76] .

Основная метафора, которая демонстрирует высшее соединение человеческой и божественной природы во Христе, — огонь, проникающий в железо. Не меняясь в своем существе, это «железо», символизирующее человека, приобретает огненную природу божества: способность воспламенять все, что к нему прикасается. Согласно византийскому определению, которое пользовалось известностью на Руси: «Став весь огнем по душе, он (человек. — Док. Б.) и телу передает от стяжанного внутри светлоблистания, подобно тому, как и чувственный огнь передает свое действо железу» [77] . Или, по словам Дионисия, «чувственный огнь есть во всем… незаметен сам по себе, если нет подходящего вещества, в котором он может явить свое действо… все обновляет своим жизнетворным жаром… неизменен, все, что вбирает, возносит ввысь, не перенося никакого унижения к земле» [78] .

74

29. S. Collins. The Present State of Russia. — London, 1671, 25, а также 8–9.

75

30. «Пожар». Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. Под редакцией Н. Гудзия. — М., 1959, 313, 448, 464. Такое обозначение использовалось в XVII в.

76

31. См. официальное издание московской патриархии: The Russian Orthodox Church, 47.

77

32. Симеон Новый Богослов. Слова. — М., 1890, выл. II, 385. Метафора восходит к Оригену (см.: G. Prestige. Fathers and Heretics. — London, 1940, 221–222).

78

33. Цит. no: Payne. Fire, 241–244.

Жар, а не свет, тепло, а не просвещение — таков был путь к Богу.

В то же самое время в этой легко воспламеняющейся цивилизации огонь был страшной силой, незваным гостем, чье внезапное появление служило напоминанием о ее хрупкости и неустойчивости. Народное выражение «подпустить красного петуха» и по сей день обозначает поджог; красного петуха часто рисовали на деревянных зданиях, чтобы умилостивить огонь и предотвратить его гибельный приход. Леонов сравнивает лесной пожар с полчищем красных пауков, пожирающих все на своем пути [79] .

79

34. Soviet River, 347.

Только в одной Москве в период с 1330-го по 1453 г. произошло семнадцать больших пожаров, и много-много раз огонь опустошал ее вплоть до великого пожара 1812 г. Летописные хроники Новгорода упоминают свыше ста серьезных пожаров [80] . Один из путешественников ХII в. заметил: «Чтобы пожар в этой стране стал значительным событием, должно сгореть по крайней мере семь или восемь тысяч домов» [81] . Неудивительно, что в русской иконографии огонь был главным символом Страшного суда. Его красное зарево в нижней части церковных фресок и икон было видно издалека, когда верующие зажигали церковные свечи.

80

35. Slavonic Cities IV, Moscow // SEER, Apr., 336–355; Воронин. Города, 8.

81

36. Carlisle. Relation, 301; о сходных свидетельствах путешественников, еще раньше побывавших на Руси, см.: Hamilton. Art, 106–107.

Перун, бог грома и огнетворец, занимал исключительное место в пантеоне дохристианских божеств, а огненная жар-птица — особое место в русской мифологии. Прообразом Ильи Муромца, возможно самого популярного героя христианизированного народного эпоса, был пророк Илия, который низвел огонь на врагов Израиля и вознесся на небо в огненной колеснице (славянский вариант его имени и носит русский герой). Первая драма на Руси — это «Пещное действо», которое разыгрывается в последнее воскресенье перед Рождеством и в котором рассказывается о том, как три отрока — Седрах, Мисах и Авденаго, — брошенные в огонь царем Навуходоносором, были спасены Богом. Пришедшее из Византии, на Руси это действо превратилось в яркое театрализованное представление и получило новое музыкальное сопровождение. В русском варианте использовался настоящий огонь и после своего спасения три отрока обходили церковь и город, возвещая, что Христос явился спасти людей, так же как ангел Божий спас их из печи [82] . Во время первых религиозных споров в ХII в. ревнители веры горячо и последовательно отстаивали обряд, при котором зажженные свечи погружались в воды, освященные при Богоявлении, чтобы напомнить людям: Христос явился «крестить Духом Святым и огнем» [83] . В 1618 г. настоятель самого большого русского монастыря был избит толпой и на него была наложена ежедневная епитимья в тысячу простираний ниц за то, что он попытался покончить с этим неканоническим обрядом. Один из осуждавших этого настоятеля вменял ему в вину то, что он отказал Руси в «огне просветительном» [84] . Огонь был оружием старообрядцев в сороковые годы ХII в., когда они сжигали музыкальные инструменты, произведения живописи в иностранном стиле, а в Москве — сами здания, принадлежавшие иностранной общине. После того как старообрядцев предали анафеме в 1667 г., многие из них, часто со всей семьей и друзьями, сжигали себя в пропитанных горючими смолами деревянных церквях, предвосхищая таким образом очистительное пламя наступающего конца света [85] .

82

37. О пещном действе см.: М. Велемирович. Литургическая драма в Византии и на Руси // DOP, XVI, 1962, 351–385 и особ. 365 — о различиях византийской и русской версий. В дополнение к обширным материалам, которые там приводятся, см.: А. Фамицын. Скоморохи на Руси. — СПб., 1889, 100–105 и примем., где рассказывается о том, как скитания трех отроков, спасенных из печи, часто превращались во всеобщее веселье, продолжавшееся все двенадцать дней рождественских праздников. Стоит отметить настойчивое стремление русских иметь печи в церквях, которые им разрешали строить в прибалтийских городах Ганзейского союза. См.: Н. Казакова. Ганзейская политика русского правительства в последние годы XV в. // Проблемы… Тихомирова, 153.

83

38. Лука, 3:16. Р. Pascal. Avvakum et les debuts du raskol: la crise religieuse au XVII siecle en Russie, 1938, 9-12.

84

39. А. Покровский. К биографии Антония Подольского // Чт, 1912, II, раздел 3, 35.

85

40. Обряд «самосожжения» был проанализирован и рассмотрен с привлечением всего объема документов в кн.: Д. Сапожников. Самосожжение в русском расколе. — М., 1891; и еще полнее в: И. Сырцов. Самосжигательство сибирских старообрядцев в XVI–XVII столетии. — Тобольск, 1888. Самоубийство, однако, отвергалось многими староверами. См. трактат 1691 г. некоего Ефросина: Отрицательное писание о новоизобретенном пути самоубийственных смертей (перепечатан с ценными примечаниями и библиографией X. Лопаревым в: ПДП, СІІІ, 1895).

Апокалиптическая тяга к очистительной силе огня продолжала жить в стихийных крестьянских бунтах — и, разумеется, в возникшей впоследствии идеологии дворянской революции. Атеист и анархист Михаил Бакунин во время революции 1848–1849 гг. завораживал Европу пророчествами о том, что вскоре всю ее охватят «языки пламени», которые низвергнут старых богов. Услышав в Лейпциге в 1849 г. Девятую симфонию Бетховена в исполнении Вагнера, Бакунин бросился заверять его, что это произведение заслуживает, чтобы его пощадил грядущий мировой пожар. Вагнеру, находившемуся под обаянием личности Бакунина (он называл его «кочегаром» революции), впоследствии не давала покоя мысль о том, что здание оперы погибло в огне вскоре после этого концерта. И возможно, именно Бакунин оказал влияние на образ вагнеровского Зигфрида, на огненную музыку самого Вагнера и на всю концепцию «Гибели богов» [86] . Когда в России в начале XX в. произошла собственная музыкальная революция, символика огня по-прежнему оставалась в центре: в «Поэме огня» Скрябина и в захватывающем синтезе музыки и танца в «Жар-птице» Стравинского и Дягилева.

86

41. Е.Н. Carr. Michael Bakunin.
– NY, 1961, 187–188; R. Wagner. My Lire.
– NY, 1911, I, 465–499, 527–532. Об отношениях Бакунина и Вагнера, которые странным образом игнорируются большинством исследователей, см.: Carr, 195–302.

Их жар-птица, подобно двуглавому имперскому орлу, исчезла в пламени революции 1917 г., которое ветер войны раздул из, казалось бы, незначительной ленинской «Искры». Многим дореволюционным поэтам сродни было, как сказал один из них, «влечение бабочки-души к огненной смерти» [87] , а первый и наиболее выдающийся из поэтов, павших жертвой нового режима, оставил после себя посмертный сборник стихов — «Огненный столп» [88] . В период молчания, которым сопровождался сталинский террор, возможно, самый большой эмоциональный отклик слушателей вызывала постановка «народной музыкальной драмы» — «Хованщины» Мусоргского заканчивающейся самосожжением старообрядческой общины (на сцене Большого театра полыхал настоящий огонь). Подобный образ возникает и в творчестве Пастернака, однако вопрос о том, что же в итоге восстало из пепла культуры сталинской эпохи, относится скорее к эпилогу, нежели к прологу нашего повествования. Пока достаточно подчеркнуть, что чувство духовной близости с природными силами, существовавшее уже в древние времена, особенно возросло в лесу Великой Руси, который легко становился добычей пламени и в котором огонь и плодородие, мужская сила Перуна и мать сыра земля соперничали за власть над миром, где человеческие существа казались до странного ничтожными.

87

42. Вячеслав Иванов в письме к Гершензону: В. Иванов и М. Гершензон. Переписка из двух углов. — Пг., 1921, 13. Он также говорит: «…путь один — огненная смерть в духе» (58).

88

43. Н. Гумилев. Огненный столп. — СПб., 1921. О нем см. бесценную, посмертно опубликованную заметку С. Маковского в: Nicolas Gumilev (1886–1921). Un temoignage sur I'liommc et le sur poet // CMR, 1962, Avr.-Juin, 176–224, где название объясняется более ранними строчками Гумилева: «И отныне я горю в огне, / Вставшем до небес из преисподней» (Любовь // Н. Гумилев. Соч. — М., 1991, I, 383).

Объяснением тому, почему русские не впали в глубокий фатализм и отчаяние в ту беспросветную пору XIII–XIV вв., могут служить две пары артефактов, которые сопровождали их во всех пожарах и битвах того времени: топор и икона — в деревне, колокол и пушка — в монастыре и городе. Каждый элемент в этих парах внутренне соотнесен с другим, демонстрируя тесную связь между церковной службой и войной, красотой и жестокостью в воинственном мире Московии. В других обществах эти предметы были также значимыми, но на Руси они приобрели особое символическое значение, которое сохранили даже в сложных формах культуры нового времени.

Топор и икона

Сопряженность борьбы за материальное начало и торжество духа в Древней Руси лучше всего демонстрируют два предмета, традиционно висевшие рядом на стене, в красном углу каждой крестьянской избы: топор и икона. Топор был главным и незаменимым орудием в Великой Руси: с его помощью человек подчинял себе лес. Икона, или священный образ, являлась вездесущим напоминанием о вере, которая хранила жителя неспокойных окраин и указывала высшую цель его земного существования. В то время как топор мог служить для такой искусной работы, как обтесывание и шлифовка деревянной поверхности, на которой писались священные образы, икону крестьяне несли впереди себя, когда шли с топорами в лес для более сурового дела — валить деревья или отражать нападение врага.